...Героиня одного испанского романа прошлого века, русская девушка-эмигрантка по имени Саша, пытаясь понять характер людей, среди которых ей предстояло жить, спросила у своего нового знакомого, а что это за народ такой — испанцы. В этом отношении Саша была настроена весьма романтично, потому что в детстве она прочитала роман, в котором описывались возвышенные страдания благородного идальго. «Не думайте ничего такого, — с усмешкой ответил ей собеседник, — мы народ очень прозаический; спим-то мы много, но вот снов почти не видим и, следовательно, ни о чём не грезим». В отличие от бедной Саши автор этих строк такой наивностью не отличался и, предпринимая путешествие (или, вернее сказать, странствие) по Испании, отнюдь не предполагал увидеть там ни рыцарей Печального Образа, ни прекрасных набожных дам, перебирающих чётки и одновременно сверкающих знойными очами из-под мантильи. Нет, никаких таких особых иллюзий на этот счёт я не питала, и всё-таки «сон разума», обуявший эту некогда прекрасную царевну (заснувшую — надо полагать, навечно — в своём хрустальном гробу), оказался столь глубоким, что некое оцепенение не оставляет меня и по сей день.

Впрочем, обо всём по порядку. Опуская описание многочисленных и разнородных (как прекрасных, так и ужасных) впечатлений, связанных с этим путешествием, ограничусь лишь теми из них, которые касаются обихода церковной жизни и религиозного сознания «среднего испанца» (которого, с другой стороны, в чистом виде конечно же не существует). Однако, предваряя это рассуждение, стоит сказать несколько слов о том нынешнем мироощущении, которое присуще нации вообще. Во многом оно, это мироощущение, чрезвычайно похоже на наше. Испанцы, этот некогда великий и исполненный достоинства народ, которому принадлежала империя с никогда не заходившим в ней солнцем, теперь покорно, как навьюченный мул, совершает свой путь под таким бременем внушённого ему чудовищного комплекса неполноценности за своё «тоталитарное прошлое», что даже и наша раболепная страна даст в этом отношении Испании изрядную фору: если у нас, например, отзываться с похвалой о Сталине в общем-то никому не возбраняется (а в какой-то степени, по мере возрождения моды на «имперское мышление», это считается даже и «стильным»), то вот в Испании дорожащий своим рабочим местом человек никогда не скажет о Франко ничего положительного, ибо для государственного служащего это чревато запретом на профессию (хотя, разумеется, ни в каких таких законах это не прописано); чтить память каудильо снисходительно разрешают только глубоким пенсионерам — ветеранам гражданской войны 30-х годов. Если у нас — на Кубани, в Ульяновске — существуют вполне легальные и не совсем малочисленные организации юных пионеров (одна девочка, выступая недавно по телевизору, сказала, что считает Ленина человеком справедливым, потому что он боролся против разделения общества на бедных и богатых), то вот участь гипотетического юного испанца, который позволил бы себе публично, на городской площади (да ещё и под прицелом телекамер!) сказать: «Arriba, Espaсa!» («Вперёд, Испания!» — лозунг франкистов), будет столь незавидной, что даже и подумать-то страшно.

Складывается такое впечатление, что весь подчинившийся чуждой воле народ в массовом припадке принудительного покаяния бьёт себя кулаком в грудь и, обратившись лицом к Западу (а Запад для испанца — это Америка), униженно кланяется и торжественно клянётся в том, что он уже искупил «грех тоталитаризма» и теперь безраздельно привержен либеральным и «общечеловеческим» ценностям. И если во время обряда крещения человек многократно отрекается от сатаны, то во время длящегося вот уже много лет (но, видимо, ещё не совсем завершившегося) обряда приёма испанской нации в «мировое сообщество» она, эта нация, послушно повторяет слова заклинаний, произносимые оракулом статуи Свободы, который, проверяя испанца на его историческую беспамятность, задаёт ему такой, например, вопрос: «Отрекаешься ли от изгнания евреев из Испании при Фердинанде и Изабелле (XV век)?» И пугливый испанец отвечает: «Отрекаюсь!» — «Отрекаешься ли от Инквизиции при Филиппе II (XVI век)?» — «Отрекаюсь!!» — «Отрекаешься ли от национального возрождения при Франко (XX век)?» — «Отрекаюсь!!!»

Соответственно этому состояние умов можно определить терминами «запуганный либерализм» или «замордованная политкорректность». Так вот примерно таково же и сознание церковное. Католицизм современного испанца (играющий в его жизни весьма скромную, если не сказать ничтожную роль) — это нечто тихое и комфортное, нечто «мягкое и пушистое» и почти равноценное пледу, камину, халату и тапочкам. Церковная жизнь (в той, конечно, мере, в какой она всё ещё существует в безраздельно секуляризованном обществе) — это не более чем унаследованная привычка социальной жизни, разновидность воскресного общения перед поездкой на корриду или на пикник, а религиозные процессии — это элемент фольклорного праздника, своего рода народные гулянья, проводимые в очередной «день города». Католицизм в сегодняшней Испании существует примерно для того же самого, для чего в сегодняшней Испании существует и монархия — для виду: не имея ровно никакого влияния на общественную жизнь, и религия и монархия приобрели явно туристический аспект приятной безделушки, которую держат в доме не для использования, но исключительно для украшения интерьера, для солидности, для престижа, — безделушки, выполняющей в обществе примерно такую же роль, какую выполняет стоящий на камине нувориша антикварный бронзовый подсвечник (с той только разницей, что подсвечником можно ещё и проломить голову конкуренту, тогда как декоративная религия не пригодна даже и для этого). Подлинная религия современной Испании — это пронизывающий всю её жизнь девиз: «Relбjate!» («Расслабься!»). Все национальные богатства скуплены иностранцами? — Расслабься! — Катастрофически низок уровень образования (большинство выпускников средних школ убеждены, что земля имеет форму чемодана)? — Расслабься! — По указу Международного валютного фонда вырубаются элитные виноградники, гордость и отличительная примета национальной культуры? — Расслабься!

«Расслабляется», подчиняясь всеобщему поветрию, и католическая Церковь, которая остаётся католической только по видимости, потому что уже не существует никаких таких явных поведенческих примет, которые отличали бы католика от протестанта или православного, а всех их вместе взятых — от простого «нормального» индифферентного человека, занятного своей частной жизнью и зарабатывающего ради того, чтобы потреблять. Та самая «проблема экуменизма», которая до сих пор всё ещё волнует и возмущает наших безнадёжно отставших и устаревших фундаменталистов, уже давно, оказывается, разрешена самой жизнью. Нет, это только в прошлом веке на уже упоминавшуюся выше девушку Сашу её испанские свойственницы в ужасе смотрели только потому, что она была православной, и были уверены, что в России во Христа не верят; теперь же в ответ на моё честное предупреждение о том, что я — православная и не приемлю, как выражался наш бард, «католическую чушь», даже и богословски подкованные аборигены отвечали изумлённо-равнодушным: «Y quй?» («Ну и что?»). Новый экуменизм «общечеловеческих ценностей», «европорядка» и «евростандарта» сравнял не только все конфессии внутри христианства, но и все виды религий за его пределами. Эра глобальных межконфессиональных собеседований и дебатов осталась далеко в прошлом и теперь, по прошествии всего нескольких лет, кажется такой же архаичной, как эпоха крестовых походов. Чувствуется, что князей Церкви как «восточного», так и «западного» обрядов различия между православием и католицизмом интересуют куда меньше, чем между двумя марками машин VIP-класса.

Религия как «общее дело» уступила в Испании своё место спорту, фанатичное поклонение которому стало для народа суррогатом той воинственности, которая всегда была для него второй натурой. Спортивная информация занимает большую часть всех новостных программ и две трети объёма любой газеты (даже и самой респектабельной), а тот факт, что массовое посещение спортивных (преимущественно футбольных) зрелищ заменило собой массовое посещение богослужений, встревожил даже и папу Римского, который выразил своё возмущение «храмами-стадионами», крадущими у него по воскресеньям многомиллионную паству. Но тут, как говорится, «на зеркало нечего пенять, коли рожа крива»; коль скоро тот же самый понтифик объявил ошибкой церковный героизм Инквизиции и приравнял обезоруженный, стреноженный и кастрированный католицизм к мягким тапочкам необременительной благотворительности, то где же тогда ещё, как не на ревущей трибуне стадиона молодой человек может удовлетворить снедающую его жажду подвига? Коль скоро регламентированная и буржуазно-сонливая церковная жизнь была приспособлена под нужды среднего класса и из неё ушёл столь потребный пылкой молодёжи «драйв», то ей, молодёжи, уже не остаётся ничего другого, как бить пустые бутылки о головы соседей по трибуне, испытывая при этом то необыкновенное ощущение вселенского братства, которого не испытать среди чопорных старушек, чинно зевающих во время мессы.

Люди среднего возраста и среднего класса к Церкви почтительно-равнодушны и для разрешения возникающих душевных трудностей предпочитают ходить не к священникам, а к психологам, полагая, что посещать исповедь — это удел преимущественно тех, у кого нет денег, чтобы оплатить визит в психологическую консультацию. Правда, некоторые умеренно-состоятельные испанцы подвергают свою душу очистительно-гигиеническим процедурам сразу с двух сторон — и с научно-психологической, и с церковно-метафизической, уподобляясь тем, кто одновременно лечатся и гомеопатией, и аллопатией, надеясь, что вдруг что-нибудь да поможет.

...И всё-таки Испания не была бы Испанией, если бы на фоне этой вакханалии национального и религиозного беспамятства под лозунгом «расслабься» не вызревал бы потаённый протест — протест робкий, неоформившийся и самого себя стыдящийся, но всё-таки, думается, ждущий своего часа, чтобы перерасти в «ярость благородную». На периферии навязанных «ножками Буша» либерализма и меркантилизма, решительно чуждых самоотверженной испанской душе, существует то состояние сознания, которое я определила бы как своего рода «воинственный идеализм и традиционализм... в катакомбах». В среде абсолютно раболепной (и, как бы у нас сказали, «безыдейной») испанской интеллигенции, умеренно и аккуратно отрабатывающей свои тридцать сребреников, всё-таки существует одна такая каста, иных представителей которой я бы назвала потенциально «протестным электоратом», — каста экскурсоводов. Экскурсоводы в Испании — это совсем не то, что привычные нашему взору старые девы в заношенных тапочках; нет, это бравые и статные мужчины в униформе, похожей на железнодорожную. Экскурсоводы, работающие в так называемых «Sitios Reales» (в бывших королевских дворцах и прочих памятных местах, связанных с историей испанской монархии), являются государственными служащими, выполняющими чрезвычайно важное правительственное задание — срубить побольше денег с богатых туристов, по отношению к которым им подобает быть максимально предупредительными, деликатно «раскручивая» их на покупку дорогих сувениров. Правда, посылая специалистов на этот участок туристического фронта, правительство не учло только одной маленькой детали: даже очень вышколенный и законопослушный гражданин, ежедневно (хотя и по долгу службы) созерцающий архитектурные, живописные и тому подобные приметы былого национального, имперского величия и при этом, по контрасту, созерцающий тошнотворные физиономии опухших от пива и жвачки интуристов, в конце концов начинает чувствовать своего рода «ярость благородную» и поневоле вспоминает о том, что это его предки когда-то создали великую страну, которая теперь оптом и в розницу продаётся всякому быдлу.

Кстати, небольшое отступление. У итальянского коммуниста Джанни Родари было одно такое замечательное стихотворение про американского миллионера, который, созерцая проносящиеся за окном поезда пленительные пейзажи, говорит, что готов купить эти красоты, и на ломаном итальянском спрашивает, сколько долларов они стоят, на что железнодорожник с отменной вежливостью ему отвечает: «Noi non vendiamo il nostro paese» («Мы не продаём нашу страну»). В Испании же, судя по всему, таких смельчаков не находится, а волна праведного гнева испаряется уже на стадии закипания.

Так вот, возвращаясь к рассказу об экскурсоводах, скажу, что я имела честь познакомиться с двумя их них. Один демонстрировал красоты королевской усыпальницы древнего города Леона, вписавшего, что называется, «славную страницу» в историю Реконкисты. (Вот, кстати: русские националисты очень любят хвастаться тем, что их предки, положив конец Орде, «спасли Европу» от монгольского нашествия, при этом как-то не подозревая о том, что куда более героическую, бескомпромиссную и ожесточённую войну против тогдашних «исламских фундаменталистов» и предков Бен-Ладена — мавров — во время Реконкисты вели испанцы, чья роль в подлинном, а не мнимом «спасении Европы» оказалась столь же бесспорной, сколь и повсеместно замалчиваемой). Так вот покуда этот экскурсовод с «неполиткорректным» блеском в глазах говорил о величии, подвижничестве и героизме царственных особ, покоящихся здесь уже целое тысячелетие, а также о несказанной красоте покрывающих свод фресок, «подобных которым вы не увидите не только нигде в Европе, но и во всём мире» (с чем нельзя было не согласиться), американские студенты, которых вывезли в Старый Свет «совершенствоваться в испанском языке» (а на самом деле — выучить хотя бы пару слов, да и то нецензурных), размеренно жевали жвачку и рассматривали не фрески, а шнурки своих (и соседских) ботинок, причём один из них, похожий на Бивиса и Баттхеда вместе взятых, мотая головой и развратно вихляясь, слушал плеер, именуемый в народе «дебильником». И вот тут, нечаянно столкнувшись взглядом с глазами экскурсовода, я поняла, что его поистине безграничное и святое терпение уже на исходе и что этот бравый мужчина уже готов разбить находящуюся здесь же витрину, выхватить оттуда меч христианских рыцарей и... К счастью (к счастью для него), смертельный удар по американскому образу жизни ему нанести не удалось, потому что появилась новая группа и экскурсия вовремя подошла к концу. «Я вижу, что вы не американка...» — осторожно заметил он, когда я подошла к нему с благодарностью и вопросами, среди которых был и вопрос глобального порядка — о нравственном, культурном и религиозном противодействии глобализму, от которого, оказывается, страдаем все мы, без различия наций и конфессий. Ответом на этот вопрос был ещё один взгляд, подобный взгляду затравленного на корриде быка, и мучительное, самоистязательное «No me atrevo» («Не решаюсь, не смею, не могу, связан по рукам и ногам»).

Аналогичная сцена несколько позже произошла и в Эскориале — дворце, монастыре и усыпальнице великого испанского короля Филиппа II, которого либералы всех времён и народов лютой ненавистью, как своего личного, кровного врага, ненавидели и ненавидят за созданную им вселенскую империю, за контртеррористическую операцию в тогдашней испанской Чечне —«независимых Нидерландах», за Контрреформацию, уничтожившую на корню тогдашние «либеральные ценности», за бескорыстную, пламенную веру... словом, за всё то, что система «общечеловеческих ценностей» предаёт шельмованию или забвению. Так вот экскурсовод, которому предписывалось говорить тексты следующего содержания: «Посмотрите, господа, какой чудный вид открывается из окна; роскошно изданный альбом с фотографиями таких видов вы можете приобрести в нашем магазине», — вдруг, оказавшись во власти известного почти каждому русскому «не могу молчать», дал себе волю и, подобно умирающему лебедю, воспел восторженный гимн имперскому величию ушедшей, но ещё не погибшей Испании, а также её великому монарху, который управлял всем миром из своей убогой кельи с полом, выложенным голыми кирпичами... Да, это был его «момент истины»! Переводчица-немка, опекавшая группу почтенных бюргеров с круглыми пивными животами и аккуратными розовыми лысинами, сначала застыла с открытым в форме буквы «О» ртом, но потом мстительно стиснула его в виде куриной гузки. «Пойдёт жаловаться», — обречённо, но зато и с чувством выполненного долга признался мне экскурсовод, которому я в порядке «обмена опытом» сообщила, что и у нас тоже был свой Филипп II — Иван Грозный, его современник и едва ли не погодок; что и у нас тоже имеется ожидающая своей Реконкисты страна, «которую мы потеряли»...

Если же говорить о состоянии испанского клира, то нельзя не отметить, что в среде духовенства даже и таких, весьма относительных, смельчаков с «молнией в кармане» (по аналогии с «фигой в кармане») почти нет, потому что если уволенный экскурсовод ещё может пойти в официанты, то вот уволенному канонику пойти уже решительно некуда, ибо благодатный сан и заплёванный пол забегаловки для мастеровых суть вещи несовместимые. Однако тем не менее даже и здесь существует свой «протестный электорат»; один средних лет францисканец, подрабатывающий преподаванием философии в светском университете, за третьей бутылкой сидра искренне признался в том, что считает папу Римского или врагом Церкви, или глубоким маразматиком, покорно подписывающим бумаги, которые ему подсовывают «компетентные товарищи». Право слово, никак иначе и не назовёшь человека, который санкционировал доктрину о том, что Христа предали на смерть не евреи, а римляне (бывшие, как известно, просто «исполнителями») и что, выходит, Синедрион был тут совершенно не при чём. Каким таким словом окрестить человека, будь он хоть трижды понтификом, который обозвал «достойной покаяния исторической ошибкой» Инквизицию — этот «момент истины» христианского духа? В итоге у меня сложилось такое впечатление, что для ещё не растерявших свои мозги (но по-прежнему законопослушных и потому преимущественно помалкивающих) клириков католицизм и Ватикан — это «вещи несовместные», это две отдельные «вещи в себе», которые редко когда пересекаются, потому что, например, тех неугомонных подвижников, которых преследовал один папа, другой, его преемник, канонизировал только тогда, когда умученный мученик, уже переселившись в мир иной (и, стало быть, навеки закрыв свои обличающие уста), становился, извиняюсь за выражение, товаром, бойко продаваемым в церковной лавке.

...За четвёртой бутылкой сидра (напитка хотя и лёгкого, но располагающего говорить правду и только правду) вышеупомянутый францисканец, уязвлённый таким (мягко говоря, предательским) отношением Ватикана к духовным святыням христианства вообще и католицизма в частности, расплакался и стал риторически вопрошать, куда бы податься ему, оскорблённому в своих религиозных чувствах бедному не-еврею, — то ли к старокатоликам, то ли, может, вообще к православным московитам («moscovitas»). Но, хотя соблазн приобрести такого замечательного прозелита и был велик, я его, однако, преодолела и, подчинившись правилу «... а истина дороже», вынуждена была признать, что и у нас тоже «всё схвачено» и что патриарх Алексий (хоть он, может статься, и не согласен с Иоанном-Павлом по другим вопросам) равным образом считает, что пророки раввинов являются «нашими пророками» и потому, естественно, тоже не имеют отношения к трагедии на Голгофе. Так что, разрешая вопрос о том, князья какой Церкви истину христианства сохранили лучше, пришлось признать, что (если вспомнить выражение Сталина) «оба хуже» и что человеку, желающему поменять одну конфессию на другую, в таком случае лучше уж последовать совету Гамлета: «Мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться».

Помимо вышеупомянутого католического диссидента, потопившего свои сомнения в сидре, упомяну ещё и о другом, ему подобном, с которым я имела беседу в потусторонне прекрасном городе Толедо, в историческом монастыре Сан-Хуан-де-лос-Рейес (основанный «католическими королями» Изабеллой и Фердинандом, изгнавшими из Испании евреев и мавров, этот монастырь украшен висящими на его фасаде цепями, на которых когда-то содержали христиан евреи, впоследствии триумфально из Толедо изгнанные). Здесь, в этом монастыре, теплится поддерживаемый всё теми же францисканцами полуподпольный культ христианских новомучеников, казнённых в 1936 году республиканцами. Так вот: оказалось, что канонизировать этих святых подвижников в «демократической» Испании ещё более нереально, чем, скажем, патриарха Тихона — у нас в стране в хрущёвские времена, потому что почитать тех, кто был убит демократами, значит косвенно выражать свои симпатии режиму Франко и, следовательно, сомневаться в правильности «нового мирового порядка», презирающего и отрицающего самоотверженность, самопожертвование во имя идеала. «Почему же вы не инициируете процесс канонизации?» — спросила я одного из тамошних монахов. И он мне ответил... не поверите, но... то же самое, что и экскурсовод из Леона: «No me atrevo» («Не решаюсь, не смею, не могу, связан по рукам и ногам»). И тут я в сердцах, оставив никчёмную в данной ситуации «политкорректность» иностранной гражданки (благо духовная интернациональная солидарность — превыше всего), разразилась филиппикой, суть которой сводилась к следующему: «Вот когда вас снова посадят на эти, висящие на стене вашего монастыря и всё ещё не заржавевшие цепи, к которым когда-то были прикованы ваши предки; вот когда вы и на самом деле будете связаны по рукам и ногам, — вот тогда-то вы, может, и захотите посметь, но только будет уже поздно...»

Всё, как говорится, познаётся в сравнении; тут-то я посмеивалась над нашими доморощенными фундаменталистами, над батюшками с электрическим блеском в глазах, под аплодисменты истерических дам стращающими либералов и «жидо-масонов» адскими муками, но здесь — в демократической, казалось бы, стране — даже и вот такой невинный, чисто словесный богословский терроризм оказывается под запретом; все (а клирики — пуще всего) боятся, что их могут потянуть в суд за нарушение политкорректности и за «оскорбительные» замечания по адресу «лиц еврейской национальности».

...Да нет, национальный испанский характер, как там его ни мяли и ни душили, по сути всё равно остался тем же самым, но только вот хозяева жизни, эти новые мавры, без сопротивления со стороны аборигенов завоевавшие полуостров под дебилизирующим лозунгом: «Relбjate!», должны, дабы обезопасить себя, убедиться в том, что никакой новой Реконкисты в этой стране уже никогда не будет, для чего испанский католицизм, некогда вдохновлявший народ на борьбу с поработителями, был обращён в дряхлого и беззубого циркового льва, который теперь столь немощен, что не служит даже и на потеху публике; хозяева жизни должны убедиться в том (и князья испанской Церкви должны их в этом уверить), что католицизм — это не более, чем очаровательная безделушка, а вся общественная деятельность добрых католиков сводится к мелочной благотворительности в розницу и к хоровому пению молитв под мягкие переборы гитары. (Дело в том, что некоторым тамошним обновленцам суровый орган представляется уже архаическим, не соответствующим «духу времени», и они выступают за внедрение в богослужение «национального» элемента в виде гитары. А поскольку от национального до регионального — один шаг, то, чувствую, уже через пару лет даже и гитара покажется излишне серьёзной, и тогда весёлые испанские северяне, задорно топоча деревянными башмаками и сшибая церковные скамейки, во время исполнения Символа веры будут бойко отплясывать народные танцы под зажигательные звуки барабана и волынки. А если при этом испанским южанам ещё и раздадут кастаньеты, то... право слово, пойдёт плясать губерния!)

С той же лёгкостью, с которой испанцы безропотно сдали Международному валютному фонду песету, свою национальную валюту, один из последних видимых атрибутов своей культуры, они же (в качестве «добрых католиков») ещё раньше сдали хозяевам мира и последний оплот западно-христианского единства — латинский язык богослужения. И что же? От того, что церковную латынь сдали в утиль, массового притока верующих в храмы зафиксировано не было, и обновленческая реформа богослужебного языка и обихода не только не достигла своей цели, но и привела к результатам, которые оказались (и ещё окажутся!) куда печальнее дореформенных (см. выше).

Так что, резюмируя, можно сказать, что запрещённой религией в Испании является... католицизм (то есть тот настоящий католицизм, который равнозначен христианству неразделённой Церкви, который запечатлён в национальной культуре и который когда-то мобилизовал народные массы на борьбу с оккупантами, «исламскими фундаменталистами» былых времён), поскольку самое ценное в нём — его рыцарственный, романтический, жертвенный дух — противен тому «европорядку», который был и кнутом, и пряником навязан испанцам (как, впрочем, и всем остальным тоже). Подлинный католицизм — законное дитя вселенского христианства — находится в Испании под негласным, но жестоким запретом; дозволен к употреблению только «западный обряд», который в этом качестве ничем не хуже и не лучше восточного, потому что единственная и единая официальная религия Европы (от Атлантики до Урала и далее) — это безбожный либерализм «жёлтого дьявола» — тот либерализм «общечеловеческих ценностей», который (смотря по обстоятельствам и в зависимости от «местных особенностей») без труда и без зазрения совести облекается в какие хочешь одежды какого прикажете конфессионального фундаментализма и традиционализма.

Что же касается экуменизма, то, полагаю, экуменизму как разновидности надконфессионального либерализма следует противопоставить подлинно экуменическое (то есть, в буквальном переводе, вселенское) единство с тем лучшим католическим, что ещё не убито в народе и духовенстве Западной Европы; единство, основанное на понимании, что всех нас, независимо от нашей конфессиональной принадлежности, пытаются лишить того, что является солью христианства и без чего оно перестаёт быть христианством, становясь... так себе, матрёшкой в международном аэропорту, в магазине беспошлинной торговли.

...Ну а что до народного благочестия, то... я видела только одну его представительницу, встреча с которой тронула меня до глубины души. Дело было ночью, на центральном автовокзале города Мадрида, где первых отправляющихся «в провинции» автобусов ожидала на улице самая разнородная публика, среди которой выделялись рокеры, гонявшие по мостовой жестянку из-под пива, меж тем как неподалёку, подстелив под себя видавшую виды ручной вязки шерстяную кофту «времён очаковских и покоренья Крыма», сидела такая простецкая, крестьянского вида тётенька с самой настоящей, как у нас в былые времена, авоськой. В авоське лежало завёрнутое в пожелтевшую газету бельишко, пара яблок и бумажная иконка с изображением Христа, в разверстой груди которого пылало кровоточащее сердце. Женщина, которую я про себя назвала «тётей Машей» (и которая в итоге действительно оказалась Марией), достала из авоськи одно яблоко, надкусила его, потом, немного подумав, достала другое и, не сказав ни слова, протянула его мне, предварительно потерев о юбку. Оказалось, что «тётя Маша» приехала в столицу «искать правду» в борьбе с местными «новыми испанцами», сживающими её с родовой крестьянской земли. «Esos pillos del Ministerio» («эти пройдохи из министерства») её, понятное дело, послали «от парадного подъезда» куда подальше, но эта по-своему героическая женщина (скушав яблоко, она принялась перебирать чётки, перемежая молитвы виртуальными беседами с непутёвым мужем и уехавшим на заработки сыном) не сдаётся и продолжает незыблемо веровать только в две святыни — «en mi buen Jesъs» («в моего доброго Иисуса») и в свою землю, в свой клочок земли («en mi terruсo»).

Впрочем, было и ещё одно незабываемое ощущение общечеловеческого братства во Христе — ощущение, так сказать, архитектурно-художественное, которого в России с её позднейшей (то есть созданной уже после разделения Церквей) архитектурой не испытаешь. В Испании (а особенно на севере, в Астурии, где, как ещё недавно говорили с гордостью, когда-то «не ступала нога ни иудея, ни мавра») сохранилось несколько действующих церквей, выстроенных (страшно подумать!) в VIII веке. Так вот оказавшись в таком аскетически-простом, мужественно-благородном и изысканно-величественном, несмотря на его миниатюрность, храме, стены которого кое-где ещё покрыты фресками, практически неотличимыми от византийских, начинаешь как никогда отчётливо понимать, что «перегородки между Церквами не достигают неба» и что такой церкви (и Церкви вообще) время не касается, а если она что и ощущает — так это нестерпимый стыд от того, что героическую самоотверженность Церкви престарелый первосвященник называет её грехом и ошибкой, меж тем как где-то на востоке, в «златоглавой Москве», другой церковный князь, прикрывающий свою алчность «заботой о пастве», дипломатически грозит Ватикану, посягающему на его личную собственность, на его освящённую финансовыми прерогативами «каноническую территорию»; этим внушающим священный трепет шероховатым камням дороманских церквей, которые согреты жаром многовековых молитв, — этим камням, слышавшим (и, надеюсь, продолжающим слышать) исповедание веры Неразделённой Церкви, стыдно, я так думаю, и за тех, и за этих, в своей суетной гордыне и неистребимой жадности «метающих жребий» об одежде Распятого.

(Ранее опубликовано на сайте "Религия в России" и в кн. О. Газизовой "Ищу человека")