Будущее можно выстроить только из настоящего, причем собственного настоящего. Способов такого строительства - два, здесь альтернатива: строить или на фундаменте собственного прошлого, в котором укоренено воспроизводство жизни народа, или через идеологическое отрицание этого прошлого, его перелицовку и аннигиляцию. В последнем случае мы сталкиваемся всегда с одним - с отрицанием СВОЕГО во имя лучшего ЧУЖОГО. Так пытались строить в России Петр, большевики, демократы 90-х годов. Это - главный идеологический выбор, который явно или неявно всегда стоит перед политиком национального масштаба и национальной ориентации. И в зависимости от того, какой из двух путей выбран, мы получаем ответственное либо безответственное политическое поведение. Безответственность «отрицателей» объясняется просто: если вытолкать собственное прошлое через дверь, оно в пугающе-обезображенном виде обязательно вломится к тебе через окно.
Ну, а что если «синтез»? Скажем, с одной стороны так: «Критически анализируя прошлое, признавая ошибки и провалы, мы вправе и будем гордиться всем лучшим, что унаследовано от империи и Союза» (В. Сурков). А с другой стороны так: «Не выпасть из Европы, держаться Запада» (В. Сурков). Только к чему острастка: когда это Союз, империя, а еще раньше доимперская Россия были «Западом», почитались «Европой»? Такой, простите, синтез (как и «синтез» Третьего Рима с Третьим Интернационалом) годится разве что для письма к съезду партии, которую обрекают быть правящей.
Та восхитительная легкость, с какой производитель идеологического продукта в современной России соединяет несоединимое, предлагает публике вперемежку бесспорное, спорное и неприемлемое, имеет следствием лишь одно – обессмысливание речи, утрату доверия людей к нарочито неряшливому слову и к тому, кто его произносит.
ХХХ
В. Сурков мог назвать свою статью «Реприватизацией будущего» или каким-то похожим образом, суть бы не изменилась: «держаться Запада», поскольку мы – «европейская нация». Полемизируя с этой старо-интеллигентской самопровозглашенной «европейскостью» России, которую В. Сурков в начале нынешнего года предлагал партактиву единороссов как идеологическое задание, я писал: «Тезис «Россия – европейская страна» в самой России уже триста лет приходится насаждать. За три столетия он так и не привился. При царе Петре европейские формы в России насаждались дыбой и топором. Сегодня, считает В. Сурков, можно опираться на «технологии убеждения» и «силу слова». Это проблематично, не подтверждается отечественным опытом. Если брать за ориентир не идеологические предпочтения, а мировую научную традицию (Н.Я. Данилевский, О. Шпенглер, П. Сорокин, А. Тойнби, П.Н. Савицкий, Г.В. Вернадский), вопрос о «европейскости» России решен давно и отрицательно: Россия – не Европа. Уже более столетия в серьезной науке (да и в серьезной политике) положение о том, что Россия, не будучи частью европейского мира, равновелика Европе в геополитическом и культурно-историческом (цивилизационном) отношениях, является аксиомой. Пока вопрос о принадлежности России к Европе не трогаешь, он остается политически нейтральным («как угодно, пожалуй – принадлежит, пожалуй – не принадлежит, пожалуй – принадлежит отчасти и насколько кому желательно», замечает Н.Я. Данилевский). Однако, как только вопрос «Европа ли Россия?» ставится ребром и выносится из области философского умозрения в политику, он выступает в нашем отечестве идеологическим знаком РАСКОЛА. Настойчивость, с какой В. Сурков реанимирует тезис о «европейском пути» России, не может не служить катализатором нового размежевания в надежде «вырвать победу» в борьбе. Вырвать у кого? У той России, которая изначально «не-Европа» и которая представлена абсолютным большинством российских граждан? Так еще не известно, получится ли…»
Если же от этих идеологических рассуждений перейти в плоскость практической политики, мы легко найдем ответ на вопрос, почему, например, нам так и не удалось превратить сотрудничество России с Европейским Союзом в стратегическое партнерство равных: тщетно и комично домогаясь того, чтобы в Европе нас считали Европой, мы, конечно же, перестаем быть в глазах европейцев самобытным международно-политическим субъектом. А Европа и по отношению к Америке, и по отношению к остальному миру глубоко самобытна. Так что самозванные «европейцы» ей не партнеры. Они ей сугубо не интересны.
ХХХ
«Национализация будущего», если держаться этого образа, предполагает ясность в вопросе, казалось бы, самоочевидном: о какой нации речь? В. Сурков говорит о будущем России. Однако, делает он это так, что «русской нации», как и «русского народа», в его статье нет.
Русский народ как духовно-историческая общность и субъект общественных отношений устранен из будущего России, каким его рисует В. Сурков.
Зато в статье есть параграф «Русские», насыщенный экстремальными лексико-семантическими единицами. Третий Рим и Третий Интернационал объявляются «величайшими русскими (подчеркнуто мною. – В.М.) политическими проектами». Православная Церковь призывается гордиться тем «лучшим», что унаследовано из прошлого, а лучшим провозглашается «уникальный опыт взаимопонимания… с исламской общиной, иными конфессиями». Эта запредельно необязательная манипуляция смыслами, «игра в бисер» в стиле идеологического «постмодерна» не только разрушает контекст предмета, о котором говорится, она еще и заведомо обессмысливает текст, предлагаемый говорящим. Если идеологический эффект, которого требовалось достичь, моделируя «национализированное» будущее России без православного русского народа, должен был состоять в этом, то его можно признать достигнутым.
ХХХ
И последнее. Чем следует считать распад исторической России, которая большую часть ХХ века существовала в государственно-политической форме СССР? «Крупнейшей геополитической катастрофой столетия», как говорит В. Путин? Или «грандиозной демократизацией жизненного уклада», как говорит В. Сурков? Соединить оба утверждения в рамках «синтеза» не получится. Полемизируя с Президентом (ну, оговорился, с кем не бывает), В. Сурков пишет: «Не будет лишним еще раз заметить: Россия приведена к демократии не «поражением в холодной войне», но самой европейской сущностью ее культуры. И еще раз: не было никакого поражения».
Надо сказать, это напоминает дружную игру двух команд в одни ворота: одна команда (на Западе) во всеуслышание празднует победу в холодной войне как главный и бесспорный итог исторического состязания двух сверхдержав, издает воспоминания, записки, исследования, чествует героев-победителей, а в это время другая команда (в России) приводит нас к сознанию того, что на самом деле это было победой… нашей «европейской сущности».
И все бы ничего, да только сам же В. Сурков справедливо замечает: «… повсеместная и повседневная нужда в сырье и безопасности столь огромна, а здешние (российские. – В.М.) запасы ядерного оружия, нефти, газа, леса, воды так обильны, что излишнее благодушие вряд ли уместно». Все верно: победители в холодной войне, прекрасно понимая, что победа еще неполная, уже заканчивают подготовку ко второй холодной войне и не сегодня-завтра объявят ее официально. Так что лелеять свою «европейскую сущность» нам недолго.