Бейрут, 5 августа. Это отчет о семи последних днях ливанской войны.

Воскресенье, 30 июля.

Опять Кана. «Опять!», записываю в блокноте. 10 лет назад я уже был в этой маленькой горной деревне юга Ливана, когда израильская армия обстреляла из артиллерии комплекс зданий ООН и убила 106 ливанцев, большинство которых было детьми. Почти все они скончались от ран при потере конечностей – снаряды разорвались в воздухе – и сейчас я опять еду на юг вести репортаж о новой бойне.

Пятьдесят девять погибших? 37? 28? На этот раз авианалет, за которым последовала привычная ложь. 10 лет назад Хизболла «скрывалась» за ООНовским комплексом. Ложь. Сегодня предполагается, что мы должны поверить, что девять погибших в Кане проживали в доме, который был складом ракет Хизболлы. Еще одна ложь, потому что все жертвы погибли в подвале, где бы они ни за что не находились, если бы дом до потолка был переполнен ракетами. Даже Израиль быстро перестал повторять подобную глупость.

Я смотрю на ливанских солдат, сначала складывающих тела детей в пластиковые пакеты, а потом – в покрывала, потому что пакеты закончились.

Но эти дороги, господи, эти дороги южного Ливана. Через открытые окна слышу рев самолетов. Меня удивляет, что до сих пор погибла только одна журналистка – молодая ливанка. Наблюдаю, как маленькие серебряные рыбки прочерчивают небо.

Возвращаясь в Бейрут, я попадаю в автомобильную пробку, вызванную тем что с полуразрушенного бомбой моста ливанские военные пытаются вытащить из реки переполненный овощами грузовик. По пояс в воде я подхожу к сержанту, чтобы сказать ему, что он с уме сошел. За ним очередь из пятидесяти гражданских автомобилей, ожидающих ближайшего израильского авианалета. Оставьте грузовик на потом, - говорю я ему.

Подходят другие солдаты и начинаются десятиминутные дебаты о разумности моего совета, пока я всматриваюсь в небо и показываю им на израильский F-16, входящий в пике. Тогда сержант приходит к выводу, что Фиск не такой дурак, как кажется, перерезает канат и открывает путь транспорту.

Я весь в пыли; Катя Яджура – ливанский фоторепортер – смотрит на меня и смеется. «Ты похож на жителя развалин!», - кричит она мне и я бросаю на нее взгляд отчаяния. – Лучше пойдем отсюда, пока нас самих не превратили в развалины, - отвечаю я ей.

Понедельник, 31 июля.

Бенжамин Нетаньяху испытывает новую ложь, из старого меню 1982 года, когда Менахем Бегин любил повторять, что гражданские жертвы израильских авианалетов ничем не отличаются от гражданских жертв в Дании во время налета Британских Королевских военно-воздушных сил (более известных по английской аббревиатуре RAF) в годы Второй Мировой войны. Гмм... неплохая попытка, но недостаточная.

Во-первых, история. RAF атаковали казарму Гестапо в Копенгагене, но убили более 80 детей, когда бомбы упали мимо. Израильтяне убивают невинных в южном Ливане с большой высоты, достаточной, чтобы быть вне досягания ракетами Хизболлы.

Причина, по которой RAF уничтожили 83 детей, 20 монашек и трех пожарных 21 марта 1945 года заключалась в том, что их «Москиты», с целью избежания гражданских жертв летали так низко, что один из них зацепил крылом железнодорожную башню, напротив Центрального вокзала Копенгагена и врезался в школу. Летчики других самолетов подумали, что дым, поваливший из его бензобака, являлся целью.

Интересна форма, в которой израильские власти готовы манипулировать историей Второй Мировой войны. В этой войне не был сбит ни один израильский самолет, а гражданские в Ливане гибнут десятками, вновь и вновь бомбардируемые с большой высоты.

Вторник, 1 августа.

Нет электричества. Холодильник опять залил пол и хозяин, Мустафа, стоит в дверях с пластиковым блюдом инжира из своего сада. Газеты худеют. Тем не менее, ресторан Поль, на востоке Бейрута, вновь открылся и мы обедаем там с Марваном Искандером, который когда-то был главным финансовым советником убитого экс премьер-министра Рафика Харири.

Марван и его жена Мона – неиссякаемый источник жизнелюбия, наслаждения, шуток и скандальных (и очень точных) комментариев в адрес ближневосточных политиков. Я заказываю обед и Марван достает для меня огромную кубинскую сигару. 10 лет назад я бросил курить, но сейчас, думаю, война позволит мне к этому вернуться, совсем чуть-чуть.

Среда, 2 августа.

Сильные взрывы в пригородах южного Бейрута сотрясают станы моего дома. К небу поднимается колонна дыма. Что еще осталось для разрушения в бедных кварталах, которые писаки до сих пор называют «бастионами Хизболлы»? Израильтяне бомбят сейчас все дороги, ведущие в Сирию, особенно пограничную развязку Масна (весьма хитроумное решение, будто бы Хизболла ввозила когда-то свои ракеты в сопровождении конвоев по международной автотрассе).

Потом партизанская армия, которая начала весь этот кровавый позор, выпускает еще десяток ракет в сторону Израиля.

Я высовываю нос в пригород и в это время мне звонит коллега с юга Ливана и описывает деревню Срифа «как Дрезден». Опять Вторая Мировая война. Но пригороды на самом деле похожи на основной сценарий этого конфликта. Хозяин магазина, где я обычно покупаю, сожалеет, что нет ни молока, ни йогурта, в чем такой молокоголик как я, с ним полностью солидарен.

Четверг, 3 августа.

Мои друзья хотят знать, безопасно ли вернуться в Ливан. Одна знакомая старушка мне говорит, что когда она попыталась настоять на возвращении в Бейрут, один из родственников швырнул в нее ботинок и книгу. Что это была за книга? - спрашиваю. Кажется, томик поэзии.

Появляется электричество и я издеваюсь над собой, глядя на программу CNN, которая освещает бойню, как футбольный матч. Счет на сегодня: десятки израильтян, сотни ливанцев, тысячи ракет и еще больше тысяч израильских бомб. Ракеты поступают из Ирана, напоминает нам CNN. Израильские бомбы поступают из США, но этого CNN нам не напоминает.

Пятница, 4 августа.

День мостов. Мы с Абедом стоим на шоссе, ведущем на север Бейрута, вместе с Эдом Коди из газеты The Washington Post (он читает Верлена) и думаем, как лучше по вторичным дорогам добраться до христианского квартала Метн, который по неоъяснимой причине тоже подвергся атаке (считается, что христиане-марониты – лучшие друзья Израиля в Ливане).

«Вы себе не представляете, как мы злы», говорит мне женщина, рассматривая свои раздавленные машину и дом, с кусками стекла и обломками, разлетевшимися по всей улице. На жилые дома упал 200-метровый виадук. Соседний боковой путепровод остался невредим и по нему мы добираемся до следующего разрушенного моста. Зачем было бомбить эти мосты?

Возвращаемся в Бейрут по опустевшим дорогам и с открытыми окнами, слыша гул не покидающих небо самолетов. Я иду в офис агентства АП, где мой старый друг Самир Гатас директор коррпункта. «Как мосты?» - спрашивает он. «Надеюсь, вы ехали быстро?». Еще бы.

Даю интервью СВС из Торонто и открыто говорю о военных преступлениях израильтян; никто в канадской студии не чувствует что я преувеличиваю или необъективен и никто не выражает этих привычных опасений телевизионных продюсеров, которые думают, что их как обычно обвинят в «антисемитских репортажах», когда кто-то решается критиковать Израиль.

Включаю телевизор и появляется Хассан Насралла, лидер Хизболлы, угрожающий Израилю дальнобойными ракетами, если будут бомбить Бейрут. Слышу израильского премьер-министра, повторяющего ту же самую угрозу, только наоборот.

Я называю этих персонажей «рычалами» и листаю старый том «Короля Лир», который мне о чем-то напоминает. Лотерея: «Я не знаю, что я вам сделаю, но это станет ужасом земли». Репортажи с этой войны следовало бы делать Шекспиру.

Суббота, 5 августа.

Множество слухов о сухопутном наступлении Израиля, которые оказываются ложными. ООН на юге Ливана подозревает, что Тель-Авив придумывает несуществующие наземные операции, чтобы успокоить собственное общественное мнение, тем временем, как ракеты Хизболлы продолжают летать через границу.

Один из друзей звонит мне, чтобы сообщить, что Хизболла может остаться без ракет. Может быть, это окажется правдой, пытаюсь размышлять и думаю обо всех мостах, которые еще не разбомбили.

Новые кошмарные фотографии мертвых в ливанских газетах. Мы на непорочном Западе бережем наших читателей от этих страшных картин: настолько «уважаем» мертвых, что не публикуем их, хотя мы их не очень уважали, пока они были живы и при этом забываем о том чудовищном возмущении, которое чувствуют арабы при виде этих фотографий.

А что же мы оставляем для себя? Сегодня утром я написал в газету о другом 11 сентября. И боюсь, что окажусь прав.

Роберт Фиск

Если бы я был афганским беженцем, я напал бы на Роберта Фиска
Индепендент (Великобритания). 10 декабря 2001 года.

Началось с рукопожатий. Мы сказали «Салам алейкум»(мир вам), после этого первые камешки пролетели у моего лица. Мальчик попытался вырвать мою сумку. Потом еще один. И другой. Потом кто-то ударил меня кулаком в спину. Потом парни разбили мои очки и в мое лицо и голову ударили камни.

Я не мог видеть – кровь лилась у меня по лбу и заливала глаза. И тогда я понял. Я не мог винить их за то, что они делали. На самом деле, если бы я был афганским беженцем в Кила Абдулла, у афгано-пакистанской границы, я поступил бы также с Робертом Фиском. Или с любым другим человеком с Запада, который бы мне попался.

Итак,  почему я пишу об этих нескольких минутах ужаса и отвращения к себе на афганской границе, когда я  истекал кровью и вопил, как животное, в то время как сотни (будем откровенны, тысячи) невинных мирных граждан умирают под американской бомбежкой, когда «война цивилизации» сжигает и калечит пуштунов Кандагара и разрушает их дома, потому, что «добро» должно победить «зло»? Некоторые из афганцев в этой деревушке живут здесь годами, остальные прибыли сюда (отчаявшиеся, разгневанные и оплакивающие родных, погибших на этой бойне) в последние две недели. Это было неподходящее место для поломки машины. Неподходящее время, как раз перед «ифтар» – концом дневного поста в Рамадан. Но то, что случилось с нами, было символом ненависти, и злобы, и лицемерия этой грязный войны, растущая толпа обездоленных афганцев, молодых и старых, которые увидели рядом иностранцев (врагов), и попытались уничтожить хотя бы одного из них.
Многие из этих афганцев, следует знать, были разгневаны увиденным по телевизору массовым убийством в Мазар-и-Шарифе  пленных, убитых со связанными за спиной руками. Местный житель рассказал потом одному из наших водителей, что они видели видео с цереушниками «Майком» и «Дейвом», угрожающими смертью пленному, стоящему на коленях в Мазаре.

Они необразованы (сомневаюсь, чтобы большинство умело читать), но нужно ли образование, чтобы отозваться на смерть близких под бомбами Б-52? В один момент вопящий подросток повернулся к моему водителю и спросил, совершенно искренне : «Это мистер Буш?»

Было около 4.30 дня, когда мы добрались до Кила Абдулла, на полпути между пакистанским городом Кветта и пограничным городом Чаман. Амманулла, наш шофер, Файяз Ахмед, наш переводчик, Джастин Хагглер из Индепендант, только что описавший бойню в Мазар, и я.
Мы поняли, что что-то неладно, когда машина остановилась посреди узкой, забитой людьми улочки. Белый пар  из-под капота нашего джипа, непрерывные гудки машин, автобусов, грузовиков,  протестующие против созданного нами затора. Мы вчетвером вышли из машины и столкнули ее на обочину. Я пробормотал  Джастину – «неподходящее место для поломки». Кила Абдулла приютила тысячи афганских беженцев, обездоленные толпы, которые оказались в Пакистане в результате войны.

Аманулла ушел поискать другую машину (только одно может быть хуже , чем разгневанная толпа – разгневанная толпа после захода солнца) , а Джастин и я улыбались первоначально дружелюбной толпе, которая уже собралась вокруг нашей машины. Я пожал массу рук (возможно, мне следовало припомнить мистера Буша) и сказал массу «салам алейкумов».
Я знал, что может случится, если они перестанут улыбаться.

Толпа росла и я предложил Джастину отойти от джипа , выйти на открытое место. Ребенок больно ткнул меня пальцем в руку, и я убедил себя, что это случайность, ребячья насмешка. Затем камешек просвистел у моей головы и отскочил от плеча Джастина. Джастин обернулся. В его глазах была тревога, и я помню свой судорожный вдох. Пусть это окажется только грубой шуткой, подумал я . Потом другой ребенок попытался вырвать мою сумку. В ней был мой паспорт, кредитные карточки, деньги, ежедневник, телефонная книжка, мобильный телефон. Я рванул ее обратно и перекинул через плечо. Джастин и я перешли дорогу, и кто-то ткнул меня кулаком в спину.

Как уйти из сна, где все персонажи вдруг превращаются во врагов? Я увидел мужчину, который широко улыбался, пожимая мне руку. Он больше не улыбался. Некоторые из мальчишек все еще смеялись, но их ухмылки превращались во что-то другое. Уважаемые иностранец (человек, который только несколько минут назад «саламалейкал») был неуверен, напуган, убегал. Западу указали на его место. Джастина пихали, и посредине дороги мы заметили водителя автобуса, призывно махавшего нам рукой. Файяз, все еще рядом с нашей машиной, непонимающий, почему мы ушли, больше нас не видел. Джастин добрался до автобуса и вскарабкался  внутрь. Когда я поставил ногу на ступеньку, трое схватились за ремень моей сумки и стащили меня обратно на дорогу. Рука Джастина высунулась. «Держись!», закричал он. Что я и сделал.

Именно тогда на мою голову обрушился первый удар. Я едва не упал, в ушах зазвенело. Я этого ожидал, хотя не так больно, не так скоро. Это было ужасно. Кто-то достаточно ненавидел меня, чтобы так ударить. Потом еще два удара, один в плечо,  швырнувший меня об автобус, пока я сжимал руку Джастина. Пассажиры посмотрели на меня, потом на него. Но они не пошевелились. Никто не хотел помочь.

Я крикнул : «Помоги, Джастин», и он (который делал больше того, что в человеческих силах, цепляясь за мою слабеющую руку) спросил меня (среди криков толпы), что он должен сделать. Тогда я понял. Я едва его слышал. Да, они орали. Уловил ли я слово «кяфир» (неверный)? Возможно, я ошибся. Затем меня оторвали от Джастина.

Еще два удара по голове, с каждой стороны, и по какой-то странной причине (что-то щелкнуло в мозгу) часть моей памяти воспроизвела сцену в школе, в начальной школе «Кедры» в Мейдстоуне, больше чем 50 лет назад, когда рослый мальчик, строивший на игровой площадке песчанные замки, стукнул меня по голове. Я помнил запах удара, как будто это подействовало на нос. Следующий удар нанес мне человек с камнем в руке. Он ударил им меня по лбу с ужасной силой и что-то горячее и жидкое полилось у меня по лицу, губам, подбородку. Меня пинали. В спину, по ногам, по правому бедру. Еще один подросток схватил мою сумку, я вцепился в нее, оглянулся и вдруг понял, что вокруг было человек 60, вывших от злобы. Странно, но я почуствовал не страх, а изумление. Так вот как это бывает. Я знал, что должен ответить. Или, если я останусь стоять столбом, я погибну.

Единственное, что потрясло меня, было ощущение краха, чувство, что я покрываюсь чем-то жидким.Я никогда не видел так много крови. На мгновение, я увидел что-то ужасное, лицо из кошмара (мое собственное!), отражение в стекле автобуса, покрытое кровью, руки в крови, как у леди Макбет, кровь стекала по свитеру и воротнику рубашки, пока вся спина не промокла, красное капало с сумки на брюки.

Чем больше крови, тем больше мужчин собиралось и молотило по  мне кулаками. Галька и мелкие камни застучали по голове и плечам. Я помню, я думал, как долго это может продолжаться? В мою голову одновременно ударили два камня (их не бросили, их держали двое, которые пытались ими проломить мой череп). Затем кулак ударил меня в лицо, разбив  очки  на носу, другая рука схватила запасную пару , висящую на шее, и сорвала кожанный футляр со шнурка. Думаю, мне следует сказать спасибо Ливану. 25 лет я писал о ливанских войнах и Ливан учил меня, снова и снова, как выжить : прийми решение (любое решение), но сделай что-нибудь.

Так что я вырвал сумку из рук парня, который ее держал. Он отступил. Потом я повернулся направо, к мужчине с окровавленным камнем в руке и двинул его кулаком в рот. Я почти ничего не видел (я не только близорук без очков, но еще глаза застилал красный туман), но я увидел, как он как будто кашлянул , из его рта выпал зуб, и он рухнул на дороу. На миг толпа замерла. Затем я бросился на второго, прижимая рукой сумку, и ударил его кулаком в нос. Он зарычал от ярости  и весь покраснел. Я промахнулся , ударил еще одного в лицо, и побежал.

Я снова очутился на открытом месте, но ничего не видел. Я поднял окровавленные руки к глазам и попытался оттереть жижу. Раздался хлюпающий звук и я снова начал видеть, и понял, что я кричу и плачу, и что слезы промыли мои глаза от крови. Что я сделал, я повторял про себя? Я бил афганских беженцев,тех самых, о которых я так долго писал, тех самых обездоленных, искалеченных людей, которых моя страна (среди прочих) убивает, вместе с талибами,  по ту сторону границы. Господи помилуй, подумал я. Кажется, я произнес это вслух. Люди, чьи семьи уничтожили наши бомбежки, оказались теперь моими врагами.

Затем произшло кое-что замечательное. Человек подошел ко мне, очень спокойно, и взял меня за руку. Я плохо видел из-за крови на глазах,  он был  в халате и тюрбане, с седой бородой. И он повел меня прочь от толпы. Я оглянулся через плечо. Сзади было человек сто, и несколько камней пролетело над дорогой, но они не были направлены в меня (может быть, чтобы не ударить незнакомца). Он был как библейский персонаж, как добрый самаритянин, мусульманин (возможно, местный мулла), пытавшийся спасти мою жизнь.
Он подтолкнул меня к полицейской машине. Но полицейские не пошевелились. Они были напуганы. «Помогите!»-кричал я в маленькое заднее окошечко, мои руки оставляли кровавые пятна на стекле. Они проехали несколько метров и остановились, пока высокий человек не заговорил с ними снова . Тогда они отъехали еще на 300 метров.

И там, у дороги, был караван Красного Креста-Красного Полумесяца. Толпа все еще преследовала нас. Но два медбрата втащили меня за одну из машин, полили воду на мои руки и лицо и начали перевязывать мне голову, лицо и спину. «Ложитесь, мы накроем Вас одеялом, они Вас не увидят», - сказал один из них.

Они оба были мусульмане из Бангладеш. Я назову их имена, потому что они хорошие и добродетельные люди: Мохамед Абдул Халим и Сикдер Моккадес Ахмед. Я лег на пол со стоном, но сознавая, что теперь я могу выжить.

Не прошло и нескольких минут, как появился Джастин. Его спас солдат-великан из Балучистанских Левиев (настоящий призрак Британской империи),  с винтовкой в руках удержавший толпу от нападения на машину, в которой тот сейчас сидел. Я порылся в сумке. Они никогда не получат мою сумку, повторял я все время, как будто паспорт и кредитки были каким-то Святым Граалем. Но им досталась моя последняя пара запасных очков (я практически слеп без них), и мой мобильник пропал, и моя телефонная книжка, а в ней – телефоны, собранные за 25 лет на Ближнем Востоке. Что же мне делать? Просить всех моих знакомых снова сообщить мне их телефонные номера?

Черт возьми, сказал я и попытался стукнуть кулаком, пока не понял, что по запястью течет кровь (след зуба, который я выбил из челюсти того человека, человека, который был совершенно ни в чем не виноват, кроме как в том, что он был жертвой).

Я потратил больше двух с половиной десятилетий , описывая унижения и страдания мусульман, и теперь их гнев был направлен и против меня тоже. Или все-таки нет? Мохаммед и Сикдер из Красного Полумесяца, и Файяз, который подоспел к нам на помощь, запыхаясь, возмущенный происшедшим, и Амманула, который пригласил нас к себе домой, оказать медицинскую помощь. И тот мусульманский святой, который подал мне руку.

И я понял, что за жестокость всех этих афганцев – мужчин и мальчиков, которые напали на меня и которым не стоило этого делать,--что за их жестокость целиком ответственны не они, а другие - МЫ,  которые вооружили их в борьбе против русских, и не обращали внимания на их страдания, и смеялись над их гражданской войной, а потом снова вооружили их и платили им за «войну в защиту цивилизации» всего в нескольких милях отсюда, а потом разбомбили их дома и разлучили их с семьями, и назвали их «побочными потерями».

И я подумал, что я должен написать о том, что случилось с нами, об этом ужасном, нелепом, кровавом, крошечном проишествии. Я боялся, что другие расскажут об этом совсем иначе, как о британском журналисте, который «был избит толпой афганских беженцев».
И, конечно, дело именно в этом. Пострадавшие были афганцы, мои шрамы – от бомбардировщиков Б-52, не от них. И я повторяю. Если бы я был афганским беженцем из Кила Абдулла, я сделал бы то же самое. Я напал бы на Роберта Фиска. Или на любого другого человека с Запада.

Перевод Лидии Волгиной

Трупный запах и мухи

По пути в Басру оператор компании ITV снимал на камеру, как дикие собаки   растаскивали на куски трупы иракцев. Почти каждую минуту какая-нибудь из этих  голодных тварей прямо на наших глазах вцеплялась зубами в полуразложившуюся руку,  вырывала ее и, сломя голову, уносилась вдаль по пустыне: мертвые пальцы  прочерчивали на песке бороздки, а остатки обожженной ткани рукава развевались по   ветру.

"Просто чтобы заснять это", - прокомментировал свои действия оператор. Конечно.  Компания ITV ни за чтобы не стала показывать этих кадров. То, что стояло у нас   перед глазами - всю эту грязь и скверну трупов - показывать нельзя. В первую  очередь по тому, что подобная реальность не "подходит" для просмотра во время  завтрака. А, во-вторых, если подобные кадры покажут по телевидению, больше уже  никто и никогда не станет поддерживать войну.

Это произошло в 1991 году. Тогда эту дорогу называли "дорогой смерти". Но была и   другая, параллельная этой, "дорога смерти" - гораздо хуже, проложенная в   нескольких километрах к востоку, благодаря любезной предусмотрительности  американских военно-воздушных сил, но ту дорогу так никто и не заснял.  Единственной фотографией с изображением тех ужасов был снимок одного иракца,  заживо сгоревшего в своей машине. Когда ее опубликовали, она стала для всех чем-то   вроде иконы, потому как на ней было изображено именно то, что мы видели своими   глазами.

Иракцев, погибших на той войне в Персидском заливе - так как к тому времени уже   закончился предыдущий конфликт 1980-1988 гг., а теперь вот-вот должен начаться  третий - показывали по телевидению лишь в случае, когда они романтично  заваливались на спину, прикрывая рукой изуродованные лица. Как на тех картинках  времен первой мировой войны с изображением смерти британских солдат на полях   сражений. Если иракцы хотели появиться в утренних новостях они должны были умирать   легкой смертью, без явных ранений, чтобы не было никаких следов страданий, дерьма, соплей, подтеков крови.

Подобные уловки приводят меня в бешенство. В 1996 году, когда израильтяне на   протяжении 17 минут обстреливали беженцев, скрывавшихся в комплексе Организации   Объединенных Наций, погибло 106 человек, больше половины из них были дети. Там я  увидел молоденькую девушку, обнимавшую мужчину средних лет. Он был мертв. "Отец,  отец", - рыдала она, гладя руками его лицо. У него не было одной руки и обеих ног.  При обстреле израильтяне пользовались снарядами ближнего действия, которые при  взрыве отрывали руки и ноги.

Когда эти кадры попали на экраны телевизоров европейцев и американцев, камера была  направлена лишь на лица девушки и его отца. Пустоту на месте оторванных рук и ног  не показали. Причины той смерти были стерты во имя хорошего вкуса. Это выглядело  так, словно человек просто умер от усталости: преклонил голову на плечо своей  дочери и отошел с миром.

Сегодня, когда я слышу угрозы Джорджа Буша и раздражающие слух морализаторские   высказывания Тони Блэра, я задаюсь вопросом: что они знают о той страшной   действительности? Что, Джордж, отказавшийся служить во Вьетнаме, знает, как пахнут  трупы? Имеет ли Тони хотя бы намек на представление о том, как выглядят те мухи -  жирные синие насекомые, которые питаются трупами погибших на Ближнем Востоке, а  потом садятся тебе на лицо или на блокнот?

Вот солдаты это действительно знают. Я вспоминаю того британского офицера, что   попросил разрешения позвонить домой с радиотелефона ВВС после освобождения Кувейта   в 1991 году. Пока я внимательно его рассматривал, он разговаривал со своей семьей,   живущей в Англии. "Я видел по настоящему страшные вещи", - сказал он, а потом у    него случилось что-то вроде нервной судороги: он начал рыдать и вздрагивать,   телефон вывалился у него из рук и так и повис на одном проводе. Поняла ли его  семья, о чем он говорил? Вряд ли они осознали, что он хотел сказать, еcли смотрели телевизор.

Именно это нас и ожидает на будущей войне. Наша победоносная и патриотическая   нация, хотя и поддерживающая сегодняшнее иракское безумство лишь на 20% - всегда  будет защищена от сцен страшной насильственной смерти. Но меня крайне удивляет то  количество писем, которые я получаю от мужчин и женщин, переживших вторую мировую  войну: как и у меня в их сознании прочно засели воспоминания о страданиях и  изуродованных телах.

Я вспоминаю одного раненного иранца: из его головы торчал кусок железа, и человек   дико выл, подобно зверю - все мы перед смертью становимся именно животными. Я  видел палестинского мальчика, который просто рухнул прямо передо мной, когда в  него попала пуля израильского солдата - тот выстрелил хладнокровно и  преднамеренно, собираясь убить мальчика ни за что, просто потому что тот кинул  камень.

И я помню ту израильтянку, из живота которой торчала ножка от стола. Женщина   лежала вблизи пиццерии "Сбарро" в Иерусалиме: это произошло после того, как   какой-то палестинский смертник решил расправиться с израильскими семьями,   обедавшими в тот момент в кафе. В моих воспоминаниях остались и груды трупов   иракцев, погибших в ирано-иракской войне в битве при Дизфуле. Смрад от мертвых тел   исходил такой, что заполнил все пространство нашего самолета и вызывал у нас  приступы рвоты. Я помню, как в Алжире один человек показал мне черный жирный слeд, оставшийся после того, как вооруженные "исламисты" обезглавили его дочь.

Но Джордж Буш, Тони Блэр, Дик Чейни, Джек Стро и прочие солдатики, неуклюже   подталкивающие нас к войне не должны заботиться об этих непристойных изображениях.   Для них война - это "хирургически точные удары", "сопутствующие потери" и прочая   лингвистическая ложь, которая служит у них для описания военных действий.

Мы боремся за правое дело, мы освободим иракский народ - и вполне очевидно, что   часть этого народа мы убьем - мы принесем им демократию и защитим их нефтяные  богатства. Мы притворимся, что проводим суды над теми, кто совершил на той войне  преступления, и всегда будем придерживаться высокой морали. Мы будем смотреть на  наших военный "экспертов", вещающих с экрана телевизоров из своих чистеньких, не  заляпанных кровью окопов, и поражаться их познаниям в оружии, способном отрывать  головы.

Сейчас, говоря об этом, я вспоминаю голову одного албанского беженца,   аккуратнейшим образом отсеченную американцами, когда те по чистой случайности - а   как же может быть иначе - обстреляли в Косово в 1999 году конвой беженцев. Они  решили, что это какое-то вооруженное подразделение сербов. Голова лежала среди  зеленого пастбища, глаза были открыты, лицо окаймляла борода: казалось, словно ее  отрубил какой-нибудь палач эпохи Тюдоров.

Через несколько месяцев я узнал имя этого человека и разговаривал с девушкой,  в   которую во время американского налета попала его отсеченная голова. Именно она  почтительно положила голову посреди пастбища, где я ее и нашел. Разумеется, НАТО не извинилась ни перед семьей того человека, ни перед этой девушкой. После войны никто не просит прощения. Никто не признает правды. Никто не показывает то, чему   мы были свидетелями. И потому наши лидеры и предводители по-прежнему могут убедить  нас отправиться на войну.