Она и дочь назвала в честь верной и любящей жены князя Игоря — Ярославой. Славящей солнце, свет, противящейся тьме и злобе мира сего.

…

В то же время Зинаида Ивановна пришла в церковь. Недалеко от их дома закрылось ПТУ, располагавшееся в бывшем домовом храме и странноприимном доме, построенным аккурат накануне 1917 года царским вице-адмиралом в отставке Грейгом. Здание передали Церкви по особому настоянию владыки Иоанна. ПТУ выехало, оставив после себя лишь голые ободранные помещения — даже проводка была выдрана из раздолбленных стен. В алтаре, где находился кабинет директора, на потолке чудом сохранилась роспись: скорбящая Дева держала плат на вытянутых руках — как бы предлагая свой покров тем, кто собирался в храме.

Первая служба прошла при свете единственной лампочки, свисавшей с потолка на длинном проводе, тянувшемся от переноски. Свечи воткнули в песок, насыпанный в кастрюли и тазики. Вместо иконостаса стояли стулья с иконами, словно святые, изображенные на них, пришли после долгой разлуки в гости, и сели вокруг аналоя, чтобы взглянуть в лицо своим детям, проблуждавшим семьдесят лет в плену мирских соблазнов.

— При реках Вавилона, там сидели мы и плакали… — этот псалом поразил Зинаиду Ивановну, когда она случайно зашла в полупустой и полутемный храм. Зашла и осталась на долгие десять лет — заведующей приходской библиотекой.

В 2001-м книгоноша, таскавшая по питерским храмам православную литературу, оставила ей несколько черно-белых журналов, напечатанных на ломкой газетной бумаге. Их содержание расставило все точки над i и изменило ее жизнь навсегда. Словно рассыпанная мозаика окружающего мира собралась в единый и цельный рисунок, объясняющий ход истории и ее конец.

С тех пор к ней в библиотеку потянулись люди не только из своего прихода, но и из других церквей, и даже из лавры. Стали приезжать и из пригородов. Каждое воскресенье после службы человек по тридцать набивалось в небольшую комнатку на первом этаже приходского дома, где располагалась библиотека. Разговор шел свободный и без оглядки на авторитеты: о политике сущих ныне властей, о событиях церковной жизни, экуменизме, глобализме, и обо всем, что может занимать живого и неравнодушного русского православного человека.

Вскоре настоятель храма о. Вячеслав, многозначительно заглядывая в глаза Зинаиде Ивановне, передал ей «просьбу» благочинного: журнал не распространять, и бесед не вести. Спокойно, и с видимым облегчением выслушал он ее встречную просьбу: освободить от послушания в библиотеке. Библиотеку закрыли на ключ, и больше она уже никогда не открывалась. Приезжий народ еще долго торкался в дверь на замке, вызванивал Зинаиду Ивановну по телефону, но через несколько месяцев успокоился, и приход вновь стал тихим и спокойным местом отдохновения души.

Несмотря на некоторое разочарование в настоятеле, Зинаида Ивановна оставалась прихожанкой, но исповедоваться и причащаться у о. Вячеслава перестала. А когда он, года два спустя, отслужил литургию вместе со священником-новостильником, то и вовсе перестала ходить в родной храм. Теперь она ездила в сельскую общинку километров за двести от Питера. Но в 2005-м сельского батюшку по доносу фальшивого «странника», прожившего в приходе две недели, запретили в служении за непоминание светских властей, и он, вкупе с большинством членов общины, отправился на Кавказ — искать вольной жизни. Последнее письмо от них Зинаида Ивановна получила из Крыма, где они наняли рыболовное судно, чтобы нелегально переправиться в Новый Афон и больше уже известий от них не имела. Но твердо верила, что где-то высоко в горах Кавказа появилась еще одна православная обитель.

А после скандального саммита «религиозных лидеров» она и вовсе перестала ходить в храмы Московского патриархата. Общалась только с несколькими единомышленниками, с которыми читала журнал, обсуждала события и изредка исповедовалась и причащалась у наезжавших невесть откуда «непоминающих» священников.

Все это время Ярослава, не вникая глубоко в суть проблем, понимала и принимала позицию матери. При всей своей красоте и общительности она не любила окружающего мiра, и он отвечал ей тем же. Поэтому предложение матери уйти из города она восприняла со спокойным энтузиазмом.

Запах соснового бора, ледяная вода ручья, кисловатый вкус лепестков заячьей капусты казались ей настоящей жизнью по сравнению с вонючими подворотнями питерских улиц, человеческой кашей, пузырящейся в переходе под Невским проспектом. Одно то, что над Питером, как над проклятым, вечно висело бурлящее серое мокрое облако, словно по волшебству исчезающее, если отъехать от города хотя бы несколько километров, было для Ярославы достаточным доводом в пользу ухода. А то место, которое они с матерью нашли в лесу, показалось ей просто сказочным.

…

Лето и осень прошли отлично. Погода была сухая и ясная, но без жары. Освежающий ветер гулял меж гигантских сосен, шумел в их вершинах, замолкая лишь в полночь и в полдень, словно становясь вместе с матерью и дочкой на молитву. Весь окружающий мир затихал в это время. Два человека на краткий миг оказывались в центре огромного купола, концентрирующего их тихий шепот и отправляющего древние слова прошений на небеса.

Весь остальной день отнимали труды по подготовке к зиме. Они собирали и сушили грибы и ягоды, ловили капроновой сетью рыбу в маленьком торфяном озерце и вялили ее в тени сосен под легкою марлевой накидкой. Тяжелее всего было заготавливать дрова. Мать не велела рубить деревья, чтоб не оставить следов. Они даже ходили по лесу осторожно, стараясь не сломать ветки на кусте, не перевернуть бревнышка на земле — свежий излом или валяющийся вниз мхом сучок мог выдать их присутствие случайно забредшему в эти края человеку.

Вблизи землянки, где росли лишь сосны, без топора топлива было не добыть, и потому они уходили подальше в лес, искали буреломы, где собирали хворост и перетаскивали его вязанками на спине в укромные овраги поближе к своему тайному жилищу, маскируя запасы в зарослях кустарника. Особенно радовались, когда находили молодые березки, поваленные ветром. Их стволы пилили ножовкой на аккуратные небольшие чурбанчики, а комли маскировали или сбрасывали в ближайшие болотные «окна».

Вечером на закате разводили в ложбинке у родника костерок, сидели, сумерничали, пекли на огне шишковатые корни топинамбур, который мать предусмотрительно насадила по лесу когда только начинали строить землянку. Теперь его длинные сочно-зеленые листья можно было встретить тут и там по окрестностям, но нигде они не составляли единой посадки, так что, не зная, что это за растение, трудно было догадаться об его искусственном происхождении.

— А через год он разрастется и примет совершенно дикий вид, — говорила мать, снимая с прутика пропеченные куски. — Можно будет на зиму заготавливать.

…

Ночи становились холодней и длинней, утром по твердой звенящей земле пластались седые от изморози плети потемневшей травы. Лес словно вымер: ни птичьего крика, ни назойливой суеты комаров. Серое небо текло по вершинам сосен тусклым расплавленным свинцом. Зима ходила где-то рядом.

Теперь по вечерам они сидели в землянке, теснились к печурке. Зинаида Ивановна наколола из смолистых сосновых чурок длинных и тонких лучинок. Толстым концом вкладывала их меж разведенных зубцов алюминиевой вилки, которой пришлось пожертвовать ради освещения. Ручкой вилку воткнули в расщелину толстого чурбака. Лучина, зажженная с тонкого, склоненного к земле конца, тускло горела, шипя, роняла угольки в консервную банку с водой, распространяя вокруг приятный запах смолы.

Мать садилась вплотную к маленькому, трепетно вздрагивающему на сквозняке огоньку, которого едва хватало на то, чтобы различать буквы, и читала вслух то Псалтирь, то Библию. Задумавшись, смотрела вдаль, наизусть повторяя знакомые слова. Иногда включали приемник на несколько минут — берегли батарейки. И все равно, надолго их и не хватило — сырой воздух съел электричество, не помогли и попытки прогревать батарейки на протопленной печке. Последнее, что узнали от затихающего вдалеке голоса диктора новостной передачи — о вновь вспыхнувших в Петербурге столкновениях между скинхедами и китайцами. Радио навсегда отключилось как раз в тот момент, когда сообщало о сильных пожарах в центре города и в питерском чайна-тауне, где вооруженные стрелковым оружием китайцы оказали ожесточенное сопротивление подразделениям ВВ.

…

Первый снег пошел вскоре после смерти радио, и падал несколько дней. С трудом выбравшись из заваленной снегом землянки, мать и дочь увидели, что мир изменился. Снег засыпал все вокруг, пригнул к земле мощные ветви сосен, сделав их похожими на заснеженные елки с рождественской открытки, которые продавались в церкви перед праздником когда-то в прежней жизни. Утопая в снегу, ходили по схронам, таскали дрова к землянке, и потом скармливали их ненасытно гудящей огненной утробе печки-бочонка.

А холода все усиливались, по ночам в землянке промерзала вода, лопнул стакан, в котором с вечера остался невыпитый чай. Термометром они обзавестись не озаботились, но видно было по всему, что на дворе морозы стояли под сорок. Зинаида Ивановна вспоминала, как, «кажется, в 86-м», была такая же холодная зима и те немногие негры-студенты, которые жили тогда в Ленинграде, срочно улетели домой, не вытерпев холодов.

— Помню, лицо шарфом замотаешь, придешь домой — а он к губам примерз. Мы с отцом окна завесили одеялами в несколько слоев, всю теплую одежду собрали и заложили щели вдоль плинтусов. Жили при свечах: и свет, и тепло. Электричество постоянно отключалось из-за перегрузок — люди отапливались самодельными обогревателями. Несколько человек в городе даже замерзли в своих квартирах, как в блокаду. Ничего, пережил. И эту зиму переживем. Лесу вокруг — топи не хочу!

Действительно, продуктов и дров должно было с избытком хватить до лета. Хотя звенящий ручей промерз до дна, снега вокруг лежало хоть отбавляй. После утренней молитвы выбравшись на свет Божий, Ярослава черпала его котелком и несла внутрь, плавить на жарком железном хребте «буржуйки». Кипятком заливали листья брусники и с жадностью глотали горячий, темно-красный, чуть сладковатый настой.

А после чая жить можно было!

…

Беда пришла незаметно. Сначала мать просто покашливала по ночам, потом, когда ни травы, ни лекарства не помогли, сухой лающий кашель стал разрывать ей грудь чуть ли не каждую ночь. Температура не спадала, застряв на уровне тридцать семь и пять. Зинаида Ивановна слегла. Болезнь постепенно съедала ее тело, сухая кожа покрылась сеткой мелких морщин, как лишенная травы земля в засуху. Уже ни кашля, ни других признаков простуды не было, жар просто плавил ее изнутри, каждый день отнимая по году жизни. И тогда (был декабрь или уже январь? — с болезнью матери она перестала отмечать дни) Ярослава решила идти к людям.

Забыв о конспирации, она срубила топором две огромных разлапистых ветви с ближайшей сосны и связала их вместе капроновой веревкой, так что получилась достаточно большая, почти метровой длины, волокуша, к которой девушка той же веревкой привязала мать, закутанную во все имеющиеся в наличие тряпки. Зинаида Ивановна уже несколько дней была в забытье. Только по облачкам жаркого пара, вылетающим из ее рта при дыхании, можно было понять, что она еще жива.

Пока Ярослава возилась со сборами, день пошел под уклон, но она решила во что бы то ни стало выйти сегодня. Накинув веревочную упряжь на плечи, девушка шагнула вперед, даже не оглянувшись на брошенную землянку и не догадываясь, что поселится в ней снова нескоро и всего на один день…

Шагнула… и провалилась по пояс в сугроб. Выбравшись из него на четвереньках, она подтянула волокушу с матерью к себе и сделала второй шаг, снова провалившись по пояс. Так, проваливаясь, выползая и подтягивая, она двигалась минут сорок, пока не упала без сил ничком в рыхлый снег, оказавшийся таким неожиданно страшным препятствием.

Чуть отлежавшись, она ползком добралась до волокуши и отрезала от свободно болтавшегося конца веревки два метровых куска. С ближайшей ели срезала несколько широких ветвей попушистей и аккуратно сложив их друг с другом, привязала к подошвам валенок. До снегоступов этим самоделкам было далеко, но когда Ярослава снова впряглась в свой гуж, тело ее держалось на снегу вполне уверенно, не утопая глубже чем по колено. Теперь, высоко задирая ноги и подтягивая за собою мать, она шла гораздо быстрее, чем раньше. Но все равно, слишком медленно.

…

Тьма упала внезапно. Сначала Ярослава подумала, что короткий зимний день закончился так быстро из-за того, что она слишком долго провозилась со снаряжением. Но вскоре поняла, что дело не только в этом. Ветер, давно раскачивающий верхушки деревьев, нагнал по всему небосклону вязкие угрюмые тучи, которые низко текли по-над лесом, брюхатые непогодой, как бомбардировщики — смертью. Они-то и отрезали Ярославу от последних лучей заходящего солнца.

Посвистывая уже понизу средь деревьев, ветер бросил в лицо Ярославе первую пригоршню колючих снежинок. Вскоре вокруг бушевала вьюга, такая сильная, что даже густой лес не мог защитить от нее. Ветер сбивал с ног, валил в снег, глаза приходилось держать почти все время прикрытыми, и все равно, снежный наждак натирал их до слез. Упрямо двигаясь против многотонной массы несущегося на нее снега, Ярослава шестым чувством находила проход меж стволов и колючих, бьющихся на бешенном ветру еловых лап. Но иногда они доставали ее и злобно хлестали по обожженному ветром лицу. Слезы отчаянья и боли сочились почти непрерывно из глаз, сцепляя веки мелкими ледяными сосульками, которые то и дело приходилось с болью сдирать с ресниц, вытаскивая руку из рукавицы. Застывшие пальцы немели все больше и больше, уже не в силах ничего нащупать.

Тьма вокруг стала сплошной непроницаемой стеной, которую не нарушал свет ни единой звезды на небе, ни единого огонька на земле — только мириады колючих кристалликов замерзшей воды вырывались из мрака перед самым лицом Ярославы, впиваясь в него острыми иглами. Словно где-то открылись адские врата, извергая на землю вместе с ветром и снегом смерть и отчаянье.

Проклиная себя за глупое решение уйти, Ярослава бессильно рухнула в снег под корень вывороченной сосны, и, подтянув к себе волокушу с матерью, стала руками и ногами разгребать рыхлый снег вокруг, пытаясь построить хоть какую-то защиту от вьюги. Из ветвей волокуши и снегоступов она сделала жалкий навес, сквозь который снег почти без помех падал на бледнеющее во тьме лицо матери и медленно таял на нем.

Обхватив мать руками, Ярослава закрыла глаза, и, вслушиваясь в вой ветра, треск ветвей и стук сталкивающихся друг с другом под напором стихии стволов деревьев, стала молиться, готовясь к неизбежной смерти. И провалилась во тьму, более глубокую, чем жуткая тьма окружавшего ее леса. Во тьму, где не было ни страха, ни сожалений, лишь вечный и полный покой…

…

Очнулась Ярослава от того, что кто-то сильно ударил ее по лицу и зажал нос и рот, не давая дышать. Сполошно дернувшись, она вырвалась из схвативших ее рук, и судорожно глотнула воздух пополам со снегом, подавилась им и надрывно закашлялась, выплевывая талую воду.

Никаких злоумышленников не оказалось, просто под тяжестью снега воткнутые над головой ветви от волокуши обрушились ей на лицо. Отряхнув свои плечи и грудь, Ярослава поспешно смахнула снег и сосновые иглы с лица матери. И с ужасом увидела, что зацепившиеся меж сжатых губ и в запавших глазницах снежинки и не думают таять. Она нагнулась, сдувая их своим горячим дыханием с замерзших, широко и незряче распахнутых глаз матери, стирая пальцами с оледенелых губ. Потом приподнялась и села, привалившись спиной к защитившим ее от вьюги — но не от смерти — косматым корням.

Вокруг, насколько можно было видеть, расстилались застывшие волны бушевавшего ночью шторма. Серый день вставал над землей — землей не живых, но мертвых. Ярослава выкарабкалась из сугроба, вытащила веревки и ветки от снегоступов. Подумала, развязала материнскую шаль и нежно прикрыла невесомой пуховой вязью родное лицо. Насыпав над ним легковесный снежный холмик, которому суждено было прожить даже не до весны — всего лишь до новой бури, Ярослава сделала на ближайшей сосне зарубку на память. И заплакала.

В лесу стояла гробовая тишина: ни ветра, ни шума деревьев. Казалось, что снег укрыл мир, как саван — покойника. И среди шести миллиардов остывших за ночь трупов только Ярослава осталась живой. Но лучше бы она умерла.

…

Она вышла к деревне лишь к вечеру. Дом, который они с матерью снимали полгода назад, был пуст и заколочен. Деревня словно вымерла, окна светились лишь в двух-трех избах, где все еще теплилась какая-то жизнь. Опираясь на палку, Ярослава доковыляла до ближайшего освещенного окна, и, не обращая внимания на бешено бьющегося на цепи пса, взобралась на заваленное снегом крыльцо. Вцепившись в серый от времени, покрытый трещинами фигурный столбик, подпиравший навес, она еще несколько секунд держалась на ногах, но потом увидала, как старый обгрызенный веник, которым хозяева и гости этого Богом забытого места сметали снег с обуви, стремительно летит ей в лицо. И прямо, не подгибая ног, вновь рухнула в темный желанный покой.

…

Первое, что Ярослава почувствовала, еще не раскрыв глаза, — сухое тепло, ласкающее ее правый бок. Тепло набегало волнами от чего-то огромного, занимавшего всю вселенную справа. Тело ее, словно закутанное в какой-то кокон, было прогрето насквозь этим теплом, лишь левую щеку омывал ток холодного воздуха с противоположной стороны.

Приподнявшись на локте, Ярослава увидела, что лежит на деревянной лежанке, прилепленной к белокаменному боку огромной русской печи, вздымавшейся над ней до самого потолка. Почти над лицом Ярославы печную гладь прорезали три глубоких квадратных печурки, из которых торчали наружу ее носки и варежки. Еще выше узкую щель между печью и потолком прикрывала полузадернутая голубая занавеска, судя по выцветшим цветочкам, ровесница самой печки. Эти ситцевые врата в теплое царство небесное соединяли с грешной землей три ступеньки крашенной красно-коричневой краской лестницы, начинающейся у самых ног Ярославы. А кокон, согревший ее, оказался толстым и засаленным цветасто-лоскутным одеялом, укрывшим девушку до самого подбородка.

Скосив взгляд влево, Ярослава увидела на светлом фоне маленького прямоугольного окошка силуэт человека, который что-то делал, пригнувшись к коленям. С кошачьей чуткостью человек этот отреагировал на ее взгляд и поднял голову:

— Ну что, оклемалась?

Теперь, привыкнув к свету, она разглядела, что это был старичок весьма благообразной наружности: чистенький, седенький, с ясными как слеза младенца глазами, взиравшими на Ярославу с неподдельным участием. Меж колен старичок зажал ее валенок, пятку которого подшивал куском бурой кожи с помощью самодельной просмоленной дратвы. Цыганская изогнутая игла остро сверкнула в падавшем из окна свете, когда он отложил валенок в сторону и встал с самодельной скамьи, протянувшейся от переднего угла с иконами до небрежно застеленной железной кровати с никелированными шариками, стоящей напротив лежанки.

— Сейчас чай пить будем.

Шаркая обутыми в разношенные валенки ногами, он ушел в проем, завешенный такими же как на печи занавесками, и долго гремел там какими-то жестянками, чем-то хлопал, пыхтел, журчал водой, пока, наконец, по избе не потянуло березовым дымком из самовара. Вновь показавшись, спросил:

— Как звать-то тебя, девонька?

— Ярослава, — машинально ответила она, внутри сразу же усомнившись, что стоит называть настоящее имя. — А Вы кто, дедушка?

— Митрофан Василич меня зовут. Я тебя вчера на крыльце подобрал. Откуда ж ты такая явилась?

— Я из города. Машина сломалась, мы пошли людей поискать, а тут метель, я потерялась и заблудилась. Чудом к вашей деревне вышла, — слукавила Ярослава.

— Городская, значит. Ну-ну. Вот починим твои валенки и поедем в город.

Трудно было судить, поверил ли дед, что городская красавица щеголяла по лесу в валенках, телогрейке и ватных штанах. Во всяком случае, сомнение, если оно и было, то на его лице не отразилось. Глаза старичка смотрели все так же ясно и участливо.

— Ну, вставай чай пить, — он снова прошаркал на кухню, вернулся с пыхтящим самоваром, из откинутых клапанов которого били фонтанчики белого пара, и взгромоздил его на стол. Вернулся с заварочным чайником, водрузил его на зубчатую корону, венчавшую медную самоварную башню, достал из-за стекол узкого двустворчатого буфета две большие щербатые чашки, крашенные изнутри чайным налетом и полбуханки черного хлеба. На блюдечко выложил три куска крепкого нерафинированного сахара, которые тут же, зажимая в левой ладони, ловко поколол тупой стороной ножа на мелкие угловатые кусочки — одноразовые порции.

«Вприкуску чай пить будем, моя королева», — всплыла у девушки в памяти смешная фраза толи из какого-то фильма, толи из романа.

Она скинула с ног одеяло и, вытянув из печурки носки, натянула их побыстрее, чтоб не растратить собранное телом тепло. Сползла с лежанки на пол и опираясь о нее ослабевшими руками, медленно двинулась к столу, стараясь ступать по домотканым цветным половикам, разделившим пол крест на крест. Старичок, оказавшийся неожиданно галантным, уже подставил для нее к столу смешной круглый стул с изогнутой деревянной спинкой, который Ярослава тут же окрестила «венским».

И тут с улицы раздался шум моторов. Ярослава как раз успела добраться до стола, и увидала в окно, как перед избой, громко крякнув напоследок сизым солярным дымом, встал «беларус» с бульдозерным ножом впереди высокого голубого радиатора. За трактором пристроился новенький милицейский «газик», из которого выпрыгнули два мента с автоматами и в броне, а за ними неторопливо вылез лейтенант, такой лощеный, будто он служил не в затрапезном сельском околотке, а в лейб-гвардии. Ему не хватало только стека, чтобы похлопывать себя по хромовому сверкающему голенищу.

Топоча по крыльцу, автоматчики ввалились в избу, впуская в раскрытую дверь клубы морозного воздуха с улицы, и подхватили остолбеневшую Ярославу под руки. Секунду спустя на ее запястьях щелкнули ледяные браслеты наручников.

Слегка наклонившись, чтоб не задеть тульей фуражки низкую притолоку, в дверь, наконец, вошел лейтенант. Его блеклым рыбьим глазам не потребовалось много времени, чтобы оценить обстановку. Описав круг, они уперлись в лицо задержанной, на секунду впились в него, словно мент пытался опознать в ошарашенной девушке особо опасную преступницу, но тут же обратились к хозяину дома:

— Молодец, Василич. На той неделе получишь как обычно. А теперь грузите задержанную, — повернулся лейтенант к автоматчикам.

Семен Сергеевич, — вскинулся старик, — а можно мне валенки ее оставить? Я и подшил их уже…

— Да оставь! — не оборачиваясь, махнул рукой лейтенант, направляясь к выходу.

— А рукавички? — глаза Митрофана Василича наполнились влагой от избытка чувств.

— И рукавички оставь… — раздалось уже из сеней.

— Ну ты дед и мародер! — беззлобно хохотнул один из автоматчиков, подталкивая Ярославу наружу.

— Я не мародер, — обиделся им вслед Василич. — Я «добрсот»!

…

В обезьяннике Ярослава не просидела и дня. Лощенного лейтенанта с рыбьими глазами сменил вызвавший ее на допрос капитан с бледным, словно отлитым из стеорина безжизненным лицом. Гладко выбритые щеки, серые водянистые глаза, губы, пластмассово-розовые, полукруглые, в мелких трещинках — все в нем было мертвенным, неживым. Он напоминал ей глисту. Глядя на него, девушка содрогалась от отвращения, ей почему-то казалось, что сейчас из ноздрей и ушей капитана пойдет желтоватая, как у покойников, сукровица.

Она пыталась убедить себя, что чувство это совершенно иррациональное, тем более что капитан был весь чистенький, гладенький, аккуратный. Но… рядом с ним Ярослава ощущала какую-то гнетущую тяжесть, неимоверное напряжение, словно на нее давила огромная каменная плита, которую она из последних сил удерживала. Иногда ей казалось, что под капитанской оболочкой прячется иное существо, злое и враждебное, надменно изучающее ее из-под украденной кожи и готовое уничтожить при первой же возможности. Были мгновения, когда — она могла поклясться — из капитанских пальцев, недвижно лежавших на столе, начинали прорастать аспидно-черные собачьи когти. Непрерывно творя Исусову молитву, Ярослава упорно не отводила взгляд от переносицы своего страшного визави, прекрасно, впрочем, сознавая, что эта детская хитрость (в ее школе считалось, что собеседнику должно казаться, будто ему смотрят в глаза), в данном случае никого не обманет.

Впрочем, Ярослава никого не обманывала и ничего не скрывала, заранее решив, что скрывать ей нечего. Да, жили с матерью в лесу, мать умерла, схоронила ее под елкой, пошла к людям, когда выпустят — пойдет к отцу. Во всем этом нет ничего незаконного. Капитан внимательно слушал, бесконечно ходил по кругу, ровным бесстрастным голосом повторяя, по общей методе всех следаков, одни и те же вопросы. А потом снова отправил ее за решетку.

Сидя на скамье, отполированной до черноты бомжами, вдыхая сквозь зубы густой, пропахший экскрементами воздух камеры, Ярослава недоумевала: почему ее держат? К счастью, в обезьяннике было пусто, и девушка, утомленная свалившимися на нее за сутки событиями, крепко заснула, уронив голову на грудь.

…

Уже поздно вечером капитан вывез ее из отделения — в наручниках и не в патрульной машине, а в собственной «мазде». Город летел за тонированными до черноты окнами иномарки, чиркая по стеклу огнями реклам и фонарей, словно чья-то гигантская рука бросала россыпь брильянтов, вспыхивающих в лучах автомобильных фар всеми цветами радуги. Но иногда среди огней большого города возникали темные провалы пожарищ, дома с выбитыми стеклами, почерневшими от копоти, в крупных щербинах стенами. Особенно поразил Ярославу «Дом книги» на Невском. Капитанская «мазда» как раз встала в пробке перед этим громоздким, скалой вырастающим из мостовой зданием, пугающим бельмами выбитых окон, затянутых матовой пленкой. Второй этаж зиял раной взорванного простенка. Дом этот, больше чем все возможные рассказы очевидцев поведал Ярославе о том, что здесь происходило, когда их с матерью не было в городе.

…

Сначала Ярослава, несмотря на наручники, думала, что капитан решил отвезти ее домой, к отцу, но когда машина свернула направо и помчалась вдоль Обводного канала, поняла что ошиблась. Однако не успела даже обеспокоиться всерьез своей грядущей судьбой, как «мазда» нырнула в автоматически раскрывшиеся ворота и, прокатившись по асфальтовой дорожке сотню метров, мягко остановилась у двухстворчатой металлической двери в краснокирпичной стене. Капитан разблокировал автомобильные дверцы и вытянул Ярославу наружу. Внушительных размеров видеокамера, укрепленная над дверью на кронштейне, внимательно рассмотрела прибывших, щелкнул электромагнит в замке. Ярослава было уперлась, но тут на улицу вышла жгучая брюнетка в белом халате:

— Что же ты, милочка, упираешься? Тебя же в больницу привезли. Пройдешь обследование, убедимся, что ты здорова — и иди себе на все четыре стороны. А так мы тебя выпустить в город не можем — кто знает, какой заразы ты в лесу могла нахвататься и отчего твоя мать умерла…

Докторша говорила спокойно и ласково, не повышая голоса, но глаза ее, колючие, черные, смотрели без выражения, напоминая отрешенной мертвенностью взгляд капитана. А тот уже подталкивал Ярославу внутрь, в освещенный проем железной двери, она и опомниться не успела, как стальной засов щелкнул у нее за спиной. В приемном покое толстая угрюмая тетка в бирюзовом халате подмахнула менту расписку и повела Ярославу вглубь коридора, отделенного от приемной крашенной в веселенький зеленый цвет решетчатой калиткой на замке. В полутемном коридоре, украшенном плакатами на медицинскую тему, включая разрез брюшной полости и призывами соблюдать личную гигиену, Ярославу наконец освободили от милицейских браслетов, к которым она уже начала привыкать и отправили в душ.

Из душа она вышла в потертой и застиранной полосатой пижаме, сама себе напоминая узника концлагеря, попавшего в безжалостные руки доктора Менгеля…

…

В палате, куда поместили Ярославу, лежали еще четыре подростка, девчушки 15—16 лет. Две из ее сопалатниц с виду были вылитые бомжихи, а две другие — чуть-чуть не дотягивали до этого звания. Все это никак не могло вызвать восторга у Ярославы. «Отделение», где она «лежала» — короткий коридорчик с тремя палатами-комнатами — был постоянно заперт снаружи, на окнах висели тюремные решетки, а сами окна выходили во внутренний двор П-образного пятиэтажного кирпичного здания такой старой постройки, что на углах кирпич уже сыпался от бесконечной питерской сырости. Под окнами виднелась помойка из четырех огромных мусорных баков, практически погребенных под кучами всякой дряни. Средь баков сновали в поисках объедков жирные крысы, а не менее жирные голуби то и дело вступали в ожесточенные схватки с наглыми чайками, пытавшимися отбить у них хлебное место.

Кто-то, наверное такие же «пациенты»-бомжи с нижних этажей пытался ловить голубей веревочной петлей, чтобы разнообразить более чем скудное больничное меню, в котором мясо было объявлено вне закона. Иногда зазевавшийся голубь начинал бешено трепыхаться в петле, но опытная рука птицелова затягивала жертву под карниз, скрывавший от Ярославы нижнюю часть здания.

На второй день Ярослава задумалась над тем, как же удачливый охотник решал проблему приготовления добычи в условиях полной изоляции от кухни, но когда ее воображение стало рисовать картину окровавленных ртов, рвущих зубами на части сырую, плохо ощипанную птицу, срочно завершила раздумья. По правде сказать, кормили так плохо, что иногда она и сама была не прочь съесть что угодно — хоть сырого голубя.

Но голод был не самое худшее. Больше пугали неизвестность, вечно запертые двери, молчаливая круглосуточная охрана, маячившая за решеткой снаружи, молчаливый персонал. Если какое-то заведение и можно было назвать тюрьмой для малолетних преступников, то это была ярославина «больница».

Короткий коридор был перекрыт крупноячеистой решеткой из арматуры с узкой калиткой на электронном замке, который, похоже, никогда не открывался — у противоположной части коридора был свой отдельный вход. Там, за решеткой, в трех других палатах теснились мальчишки, почти совсем малыши, лет 10—12. Судя по следам лишаев на бритых затылках, большим зеленочным пятнам, их всех подобрали на питерских площадях и вокзалах. Бледные и испуганные, наголо стриженные, они лишь изредка показывались в своем коридоре, почти не выходили из палат.

Да и на женской половине хождение по коридору не приветствовалось. Камеры наблюдения под потолком, стоило кому-то выйти из палаты, напряженно смотрели вслед подопечной, и стоило ей отклониться от обычного маршрута в туалет или к бачку с питьевой водой, из динамика раздавался предупредительный окрик охранника.

…

Три дня прошли в бесконечных сдачах анализов. Ярославу просвечивали рентгеном и ультразвуком, простукивали молоточками, заглядывали в глаза сквозь дырявое зеркальце… И кололи, кололи, кололи. Два-три раза в день брали кровь и из пальца, и из вены. Кровь, кал, моча требовались непрестанно. Показывали цветные мозаики, геометрические фигуры, одевали на выбритую голову пластиковый шлем с проводками и присосками. И чем больше Ярославой занимались врачи, тем страшнее ей становилось. Она понимала, что стоимость обследования так велика, что оправдать его могут только очень большие надежды, которые с ней, Ярославой, связывают владельцы этой «клиники».

Собственно, разговоры о том, что всех их отловили для «сдачи на органы» шли среди девчонок постоянно. И Ярослава считала это вполне возможным. Не зря же в других «органах», куда она попала стараниями доброго человека Митрофана Василича, не составлялся ни протокол о ее задержании, ни протокол долгого двухчасового допроса у безымянного бледного капитана. Да и все его вопросы были направлены на то, чтобы выяснить: кто она, откуда, есть ли у нее родственники и будут ли ее искать.

Перспектива быть разобранной на органы ужасала и Ярославу, и ее подруг по несчастью. Но что они могли сделать? Когда однажды, в самом начале своего «лечения» девушка попыталась возмутиться, в процедурную просто вошел один из охранников — огромный кавказец — и молча прислонился к дверному косяку, похлопывая черной дубинкой по раскрытой ладони своей левой руки. Вид его был так красноречив, что Ярославе сразу расхотелось «качать права», и она покорно сдала очередную порцию крови.

Единственная поблажка, на которую вынуждены были согласиться ее «врачи» — оставить девушке старый латунный крестик. За него Ярославе пришлось выдержать настоящий бой с чернявой, стриженной под мужика «медсестрой». После того, как той не удалось с ходу порвать крепкий черный шнурок и сорвать крест, «медсестра», злобно сверкая черными как антрацит глазами навыкате, прошипела:

— И что ты за свой крест хватаешься, что, думаешь он тебе поможет?

— Да, поможет! Я в Него верю, — звонким от напряжения голосом ответила Ярослава, прикрывая распятье ладонью и прижимая Его к груди.

— Зачем он тебе? Снимай! — чернявая протянула руку, но так и не решилась дотронуться до креста.

— А зачем у вас на «скорой помощи» крест нарисован? — вопросом на вопрос ответила Ярослава, вся напрягшаяся как тетива лука, готового к выстрелу, шаря глазами вокруг в поисках оружия для защиты.

— У нас на «Аmbulance», — ядовито усмехнулась стриженная бесовка, — давно нарисован не ваш крест, а наш дракон в гексагоне.

И неожиданно резко развернулась, взметнув полы халата, вышла, хлопнув дверью. А Ярослава весь следующий день, пока шла смена пучеглазой «медсестры», была лишена даже той скудной пищи, которой кормили остальных пленниц. Но на ее крест больше никто не покушался. Хотя это было настоящим чудом — ведь заточить мягкую латунь о стену и резануть по венам вдоль и поперек было делом одного часа. И тогда пошли бы прахом все труды неправедные местных менгелей. Да и их хозяева едва ли простили бы им такой недосмотр.

…

А резать вены было с чего. Разговоры, которые вели по вечерам запертые в палате товарки Ярославы, были расцвечены неимоверными подробностями, от которых кровь стыла в жилах, как зимняя вода в невских канавках. Говорили, что обреченных на «демонтаж» режут «живьем» — не только не умерщвляя перед изъятием органов, но и не обезболивая, чтоб не нести лишних расходов на наркозе и «потому что так органы лучше сохраняются». Что жертву режут долго, извлекая сначала те органы, потеря которых не является критической: роговицу глаза, кожу для пересадки и т.п. И лишь потом, много времени спустя, очередь доходит до почек и сердца. А всю кровь — «до последней капли» — консервируют и продают за границу.

Такие рассказы поздними вечерами, под вой за окном ветра с залива, кого угодно могли свести с ума. Тем более, что обстановка была совершенно сюрреалистичная: из окна Ярослава могла видеть высокие трубы какого-то заводика, коптившего сизое питерское небо, свет фонарей на улице, метрах в пятистах от «больницы», слышать гудки электропоездов на железной дороге. И даже иногда видеть прохожих. Обычная жизнь шла совсем рядом, до нее было рукой подать. Но она была также далека и недоступна, как если бы Ярослава и все остальные узницы кирпичного дома находились на Марсе.

Отчаянье царило в палате, и, время от времени, выхватывало — как веревочная петля птицу — то одну, то другую девушку. На пятый вечер после того, как Ярослава попала «на обследование», Оксана, соседка Ярославы по палате, вдруг с каким-то совершенно звериным воем, в котором не было уже ничего кроме неимоверного животного ужаса, выскочила в затемненный коридор. Даже рев динамиков, требовавших вернуться в палату, не смог заглушить ее вскриков, каждый из которых сопровождался странными звуками: словно тяжелый кожаный мяч для американского футбола с размаху бросают в стенку. От этого страшного звука у Ярославы похолодело, подвело в паху и разом наполнился мочевой пузырь…

Когда все выбежали в коридор, обезумевшая уже лежала недвижно, вытянув длинные, по-детски худые ноги, голо торчащие из задравшихся пижамных штанин. Ее бритая голова была неестественно выгнута вбок и от нее, вдоль откинутой левой руки, растекалась черная в полумраке дежурного освещения лужа крови. Над головой, на стене, виднелись такие же черные брызги и пятна — в том месте, где девушка несколько раз ударилась головой.

Сигнальный звонок, истерично бьющийся в тревоге, загнал стайки девочек в палаты, но Ярослава, через полуприкрытую дверь, могла видеть, как двое здоровяков в камуфляже за руки и ноги перекинули труп на носилки и унесли к выходу с этажа. Осталась лишь лужа крови и след на стене. «Как в фильме ужасов» — подумала Ярослава и, сворачиваясь под одеялом, поджимая ноги как зародыш в материнской утробе, с горечью напомнила себе, что это вовсе не фильм, и судьба ее может оказаться еще страшнее, чем у несчастной Оксаны.

…

Ярослава вновь стояла на пороге палаты и с ужасом смотрела, как Оксана бешено бьется головой о стену. С каждым ударом здание содрогалось, словно от землетрясения. Кровь, брызгавшая из головы девушки окрашивала все вокруг алыми вспышками…

…

Ярослава проснулась от собственного крика. Ужас преобразил ее голос в какой-то нечеловеческий, жуткий вой. Она распахнула глаза, но алые вспышки не прекратились, они ложились на белый потолок, дробились в срезах оконного стекла. Девушка вскочила и, шлепая босыми ногами, подбежала к подоконнику. В колодце двора полыхала завалившаяся на бок «аmbulanc’а», на ее вдавленном взрывом кузове корчился в языках пламени синий лукавый змий. Девушка замерла, пораженная неожиданным зрелищем, но тут стены вновь вздрогнули — уже наяву. Взрывная волна прокатилась по коридору, распахнув дверь в палату и заставив задребезжать окна.

Ярослава бросилась в коридор, вслед за ней выбежали и остальные девушки, которых взрыв поднял с кроватей. По коридору клубился дым с резким запахом аммиака, решетка на входе была разворочена, а запертая прежде дверь сорвана с петель и валялась поперек коридора, придавив охранника. В фиолетовом свете ночной лампы, вязнущем в густом дыму, его залитое кровью лицо казалось покрытым потеками шоколадной глазури. Прямо из дыма в рваный проем искореженной решетки ворвался парень в черной униформе с «калашниковым» в руках. Его ноги в тяжелых армейских ботинках с размаху упали на сорванную дверь, вдавив ее в грудь раненного охранника, и оттолкнувшись от нее, боевик шагнул вперед, разворачивая ствол автомата в сторону девчонок. Они с визгом шарахнулись обратно внутрь палаты, лишь одна Ярослава не тронулась с места, зачарованно вглядываясь в белую полоску лица, видневшуюся в овальной прорези черной вязаной шапочки. Глаза нападавшего сузились, взяв Ярославу на прицел, казалось, еще секунда, и дуло «калашникова» вздрогнет, плюнет свинцом… Но тут за ним следом заскочил еще один «ниндзя», быстро сориентировался в обстановке, всадил прямо в разинутый в крике кровавый рот раздавленного и растоптанного охранника пулю из своего пистолета, одновременно крикнув первому совсем не по-строевому:

— Не смей!

Тот замер на месте, словно уткнулся в стену, и, присев, занял оборонительную позицию, возбужденно водя стволом от одной двери к другой.

— Еще охранники есть? — тяжело дыша, спросил боевик с пистолетом Ярославу.

— Нет, здесь только девчонки… Вы кто? — Ярослава почувствовала, что она начинает дрожать в своей тонкой пижаме толи от наконец накатившего страха, толи от сквозняка, свободно гулявшего по коридору. Но боевик, больше не обращая на нее никакого внимания, быстро прошел по коридорчику, распахивая двери и крича:

— Быстро наружу, быстро! Давай, давай все на улицу, разбегайтесь, сейчас менты приедут!

Потом обернулся к прикрывавшему его парню с автоматом:

— Все, пошли вниз, мы им не няньки, чтоб с ними возиться. Надо еще там все разнести.

Черные фигуры нырнули в проем решетки на лестничную площадку. Ярослава вдруг отчетливо поняла, что у нее появился чудесный, невероятный, невозможный шанс, один из ста миллионов — спастись от той страшной участи, которая ожидала ее в этом коридоре, в этой палате. И как была — в пижаме, босиком — она бросилась за незнакомцами. Те уже грохотали кованными подошвами где-то этажом ниже, где резко, отрывисто стучали короткие автоматные очереди, звенело стекло, что-то рушилось с жутким грохотом. Похоже, там шел настоящий погром.

Из затянутого панцирной сеткой лестничного проема поднимался едкий клубящийся дым. Долетел знакомый голос — того, с пистолетом:

— Быстрей, быстрей, времени нет!

И он же приказал:

— Брось гранату!

Ярослава уже бежала по лестнице вниз, когда раздался приглушенный звук взрыва и тугая взрывная волна ткнула ее в грудь, заставив ухватиться за стену. Она выскочила на площадку второго этажа и замерла в злорадном восхищении. Весь коридор, где находилась операционная и лаборатории, был усеян обломками аппаратуры, тлеющими кусками дверей, битым стеклом. Из операционной — комнаты пыток ее страшных снов — врывались языки пламени и клубы едкого химического дыма. Воняло горящим пластиком.

Прямо к ней, с хрустом давя и расшвыривая мусор, бежали трое парней в черном. Замыкающий, не останавливаясь, швырнул в дверной проем лаборатории блеснувший в воздухе предмет, раздался звон разбитого стекла и сразу вспыхнул, заиграл отблесками пламени разлившийся по комнате коктейль Молотова. Ведущий подбежал к Ярославе. Его пистолет был воткнут в кобуру, и он, не останавливаясь, не говоря ни слова, сразу увидав и голые ноги Ярославы, и ее широко открытые остекленевшие глаза на изможденном лице, и стекла, и щебенку на полу, подхватил девушку крепкими руками и бросил себе на плечо — как бросали кочевники добычу поперек седла.

Не тормозя ни на секунду, вся тройка бросилась вниз, на первый этаж, где у развороченных зарядом гранатомета стальных дверей над припудренными известкой трупами охраны стояли еще трое бойцов в черном. Вглубь помещения синхронно полетели две бутылки, растеклись во тьме огненными потеками, но боевики уже выбежали во двор, навстречу близкому вою серен. Первая из завывавших машин сворачивала в разбитые въездные ворота. Даже не взглянув в ее сторону, вся группа развернулась к врагу тылом и побежала вглубь территории. Но Ярослава, болтаясь на плече командира, теперь уходившего последним, прекрасно видела, как, не проехав и метра, канареечного цвета микроавтобус была подброшена вверх огненным кулаком, повис на мгновение и рухнул вниз искореженным горящим металлоломом, перекрыв въезд остальным. Мина была поставлена на редкость удачно. Краешком глаза девушка заметила, как из свободной руки ее похитителя выскользнул, словно потерянный, звонкий цилиндрик, и покатился по дуге, выпуская поток густого красного дыма…

Посыпались как горох из оставшихся машин спецназовцы, рассредоточились вдоль забора и стали стрелять по тьме меж деревьев, но пули уже не могли причинить никакого вреда отступавшим, которых прикрыла дымовая завеса, густо прущая наружу из самодельной дымовой шашки.

— Давай, давай, не расслабляться! Они скоро вызовут вертолет! Вперед! — то и дело покрикивал несущий Ярославу главарь. Хотя он говорил с придыханием, но видно было, что тащить на себе полудохлую девчонку для него плевое дело. Едва ли она была тяжелей полной выкладки, с которой он привык бегать десятки километров. Он даже ни разу не споткнулся с тех пор, как подхватил ее на плечо. И Ярослава почему-то была уверена, что и мину у ворот тоже заложил он. Но все же она не понимала, как боевики надеются уйти от спецназа и вертолета в центре города.

Словно почуяв ее сомнения, командир, вырываясь вперед, хрипло крикнул своим вполголоса:

— Давай, поднажми, парни, поиграем в «контр-страйк»!

Те засопели, «поднажали», и минуту спустя группа оказалась у гранитного парапета, гладким обрывом спускающегося к замерзшему Обводному каналу. Первыми, один за другим, скатились на крепкий прибрежный лед по канату трое бойцов. Что касается командира, то он просто спустился по отвесной стене как по мостовой — одной рукой держась за закрученный вокруг кисти канат, другой ухватив Ярославу, упираясь ногами в гранит и размеренно шагая по нему вниз. Затем вниз скользнули и двое бойцов, страховавшие его сверху. Все быстро помчались прочь по мрачному ледяному Стиксу, стиснутому гранитными берегами, унося Ярославу из царства мертвых в мир живых.

…

Минут пятнадцать спустя, совершив несколько поворотов, они оказались в какой-то неширокой канавке с покатыми берегами, поросшими кустарником и плакучими ивами. Ярослава даже не представляла, что в Питере есть такие места, ей казалось, что весь город закован в гранит и бетон. А тут — пустынные берега, несколько старых кирпичных зданий вдалеке, трубы заброшенного завода на другой стороне канавки. Ни огонька, ни звука, лишь тихий хруст льдинок под ногами бегущих.

Но еще больше она удивилась, когда вскоре показалось большое темное пятно на белом фоне заснеженного берегового ската. Труба диаметром больше метра выходила из берега, впаянная своим нижним краем прямо в лед.

— Ну что, орлы, гусиным шагом — вперед! — негромко сказал командир.

Все зажгли фонари, и гуськом, согнувшись в три погибели, потянулись вглубь трубы. Ярослава, отпущенная, наконец, своим спасителем (или все же похитителем? она так еще и не поняла), переступала босыми ногами по ледяному металлу. Тело ее настолько замерзло, что она почти не ощущала холода, хотя ее пижама, тонкая и продранная в нескольких местах, совершенно не грела. Но мысль о спасении сделала ее такой счастливой, что весь холод мира не мог ее сейчас заставить обратить на него внимание. Умом она понимала, что может простудиться, серьезно заболеть и даже умереть, но что значит эта смерть по сравнению с той ужасной мучительной смертью, которая ее ожидала в клинике? Чтобы не ждало ее впереди, хуже того, что было в прошлом, оно не будет.

…

Кирпичный колодец, в который их привела труба, был построен, наверно, в позапрошлом веке. Все встали, тесно прижавшись друг у другу и Ярослава почуяла запах пороховой гари и пота, исходящий от парней. Холодная сталь автомата коснулась ее бедра, и она вздрогнула, словно в чудесной оболочке, защищавшей ее от холода, возникла прореха, которой зима не замедлила воспользоваться. Ее наблюдательный покровитель заметил и это.

— Сашок, отдай девчонке носки, Костя, Толик, снимайте свитера! Димыч и Гарик, давайте футболки! — распорядился он. — А это тебе от меня лично… — и стянул с головы свою вязаную шапочку. В его руке мелькнул нож, словно сам выпрыгнувший из ножен, висевших почему-то не на поясе, а на груди слева, прикрепленный к портупее, перепоясавшей его торс как у командиров Гражданской войны. Одним движением он распорол верх шапки, и натянул импровизированный шарф Ярославе на шею.

Через несколько минут ее ноги были упакованы в теплые шерстяные носки, обмотанные поверх полиэтиленовыми пакетами и веревкой, мокрую и рваную пижаму сменили одна из футболок и черный шерстяной свитер размеров на пять больше чем надо. Второй свитер Ярослава надела вместо штанов, несколько раз обмотав его по талии веревкой, чтобы не сваливался. Еще одну футболку командир разрезал на два полотна и велел лишившемуся носков Сашку использовать их как портянки: «до базы дойдешь». Потом посветил фонариком в сторону Ярославы:

— Ну что, согрелась? — И не дожидаясь ее кивка, приказал: — Тогда вперед!

Цепляясь за толстые чугунные скобы, отлитые еще, может быть, при государе-императоре Александре Миротворце, все друг за другом полезли наверх. Вопреки ожиданиям Ярославы, они вышли на поверхность не на улице, а в каком-то старом пакгаузе, заваленном разным хламом, по преимуществу — сломанными поддонами от кирпичей. Прикрыв за собой крышку люка — прямоугольный деревянный щит, обитый жестью, — группа вслед за командиром быстро двинулась вглубь мусорных лабиринтов, и вскоре оказалась перед дверью, явно ведущей в подвал. Сорвав с нее огромный висячий замок, исполнявший только декоративную функцию, один из боевиков с трудом наполовину открыл скребущую по загаженному полу дверь и вскоре все оказались в подвале, полосуя его темное пространство лучами фонариков.

…

За ржавым листом жести, прикрывавшем заднюю стену подвала, скрывался солидный пролом. Видно было, что сделан он давно: кирпич по краям потемнел и сильно крошился, кое-где порос плесенью. А за проломом темнела безлунною ночью неизвестность — там был такой густой мрак, что, казалось, его можно было резать командирской финкой и использовать вместо гуталина. Почему-то у Ярославы не было ни тени сомненья, что за дырой в стене начинается бесконечный лабиринт, и одному Богу известно, какие странные и страшные существа его населяют. Одна она и секунды не осталась бы в этом месте, но ее молчаливые спутники все так же споро, без толкотни, полезли в дыру. Она вошла в пролом третьей (это место как-то само собой закрепилось за ней в походном порядке группы), и почувствовала, как крепкие мужские руки подхватили ее и поставили уже по ту сторону кирпичной кладки.

Не дожидаясь оставшихся, маленький авангард двинулся вперед. В мечущемся свете фонарей Ярослава заметила, что они идут по коридору, выложенному все тем же старинным красным кирпичом, из которого были построены все строения на берегу покинутой ими недавно канавки. Свод коридора был выложен в форме арки, из которой кое-где выпали кирпичи, и свисали корни деревьев. Пару раз она довольно больно споткнулась обутыми в носки ногами о валявшиеся на полу обломки, но, шипя и хромая, старалась не отставать от своих товарищей. Сначала ей казалось, что из тьмы за спиной вот-вот выпрыгнет кто-то и схватит ее, или вопьется зубами ей в шею, но вскоре их догнали отставшие, и Ярослава успокоилась.

…

Около часа они шли очень быстрым шагом, почти бежали, так что Ярослава не просто согрелась, но почти вспотела, и больше не думала о смертельной простуде. Давно осталась позади кирпичная кладка старинного подземного хода, то и дело они сворачивали, каждый раз оказываясь во все более узких туннелях, пока, наконец, не вынуждены были ползти на четвереньках — к счастью, недолго. Метров через двести все вылезли в большой пещере, другого края которой не было видно в слабом свете фонарей. Электрические лучи лишь время от времени вырывали из мрака грубые рубцы, оставленные на низко нависшем потолке неведомыми землекопами. Выбравшись из лаза в пещеру, мужчины тут же перекрыли узкий туннель несколькими большими каменными обломками, сдвинуть которые с той стороны, стоя на четвереньках, было весьма проблематично. И только после этого командир разрешил привал.

— Ну что, давай знакомиться, — обернулся он к Ярославе. Остальные, как по приказу, перестали жевать, и тоже уставились на нее. Смущенная таким дружным вниманием, Ярослава опустила руку с куском шоколада, и, сглотнув сладкую слюну, еле слышно сказала, чувствуя, как пересохло от внезапного волнения горло:

— Я — Ярослава. А вы кто?

— Мы? — зачем-то переспросил собеседник. Голос ее спасителя звучал бодро, даже насмешливо, словно он потешался над ее неосведомленностью, но девушка уловила в нем какую-то потаенную нотку горечи и обреченности:

— Мы — крысы. Читала Уэллса, «Войну миров»? Там один сумасшедший хотел засесть в катакомбах под Лондоном и вести войну с марсианами? Вот и мы такие сумасшедшие. Только враги у нас хуже марсиан. Тем была нужна лишь человеческая кровь, а этим — и кровь, и кожа, и прочие печенки-селезенки… Да что там, сама наверно, все знаешь — тебя же на запчасти хотели разобрать. Так что решай, Ярослава, если хочешь записаться в питерские крысы, то добро пожаловать на борт. А не хочешь — нам самое время расстаться, чтобы тебе лишнего не знать, да и нам чего не надо, не думалось…

— Да, в общем-то, у меня и выбора особого нет, как я понимаю, — грустно усмехнулась девушка. — А что надо, чтобы к вам вступить?

— Да ничего особенного. Нам не нужна ни клятва юного пионера-героя, ни обещание принести жизнь на алтарь питерского отечества. Просто расскажи о себе: кто, откуда, как жила, как оказалась в том притоне, который мы разнесли. И если твой рассказ нас устроит, то мы отправимся все вместе к нам «домой». Правда, тебе под конец пути придется завязать глаза. Но это только пока мы не удостоверимся в твоей «благонадежности». Поверь, у нас есть способы проверить твою правдивость.

— А если мой рассказ вам не понравится?

— Ну, тоже ничего страшного. Мы выведем тебя на поверхность и отпустим на все четыре стороны. А нору, через которую ты выйдешь, завалим навсегда.

— Хорошо. Только потом и вы мне о себе немножко расскажите, — решила Ярослава.

— Немножко — расскажем, — чувствовалось, что в темноте пещеры ее собеседник улыбнулся. — А пока начинай ты.

Коротко и конкретно Ярослава пересказывала свою короткую жизнь. К тому, что девушка говорила следователю, ей почти нечего было добавить, кроме подробностей тех нескольких дней, что она провела в догоравшей сейчас на Обводном «больнице». Мужчины, почти слившиеся с тьмой подземелья в своих черных одеждах, молча слушали ее. Иногда кто-то хрустел сухарем или тихо откручивал крышечку фляжки, светил огоньком сигареты. Только командир время от времени задавал Ярославе уточняющие вопросы. И чувствовалось, что каждый ее ответ, каждое слово он раскладывает на полочках своей памяти, чтобы на досуге еще не раз рассмотреть их с разных сторон, покумекать, пощупать, попробовать на зуб — проверить на пробирном камне истины ее простодушные откровения.

…

Ярослава стояла у пустого проема окна, глядя на стылую черную воду безымянной канавки, стиснутую налипшим вдоль берегов грязно-серым льдом. Отсветы низкого, такого же грязно-серого как лед, зимнего питерского неба отражались в лениво текущем потоке. Ветер с залива иногда ерошил воду против течения, и тогда поднимались низкие длинные складки волн, темных с одной стороны и свинцово-блеклых — с другой. Солнце не показывалось уже третий день — все время, что она провела среди новых друзей после побега из клиники смерти.

Ее подруги по несчастью едва ли узнали бы в ней сейчас свою соседку по палате-камере. Коротко срезанные в больнице волосы конечно, еще не отросли, и на голову девушка плотно натянула черную вязаную шапку, такую же, какие были на ребятах во время налета, закатав в широкий отворот ее нижнюю часть с прорезью для глаз. Да и вся остальная одежда на Ярославе была та же, что у остальных «Питерских крыс»: плотные шерстяные штаны, заправленные в тяжелые высокие ботинки с рубчатой подошвой, шерстяная рубашка и спортивная куртка. И конечно, одежда была радикально-черного цвета. Лишь кобура под левым плечом, где был воткнут «макаров» и запасная обойма, желтела пористой свиной кожей.

Черный срез шапочки оттенял бледное и худое лицо девушки. Губы ее были крепко сжаты, и потому, видимо, от их уголков протянулись две резкие четкие черточки, обещавшие со временем стать глубже. В полумрак заброшенного здания Ярослава вписывалась так же органично, как привидение — в интерьер старинного замка.

Она приходила сюда каждый день — дышать «воздухом свободы», как шутил ее спаситель, Александр, смотреть на ленивую воду, на голое черное дерево на том берегу, приземистое и искореженное, как будто приплюснутое низким тяжелым небом к земле. Ветер, врываясь в незастекленное окно, доносил от канавки запахи сырости, грязной воды, городских отбросов. И все равно это была жизнь. Каждый порыв ветра на своем лице, каждый запах, каждую крупицу пыли, каждую трещинку в кирпиче подоконника, каждый крик чайки Ярослава воспринимала как откровение, как еще один знак того, что она жива. Все окружающее наполняло ее необыкновенным восторгом. Глаза ее начинали сиять, и казалось, что это не небо отражается в них, а они — в небе, делая его светлее.

…

Здание на берегу канавки, в которое выходила одна из «нор» боевиков, было старой водонапорной башней, стилизованной под кусок крепостной стены с башенкой каким-то барином-затейником, решившем в конце XIX века обустроить свое загородное имение. Со временем, когда башня находилась уже на окраине города, надобность в этом гидротехническом сооружении отпала, и советские власти, не мудрствуя лукаво, заложили вход и окна нижнего этажа, чтоб молодежь не отвлекалась от своих комсомольских дел на посиделки внутри заброшенного помещения.

Трудно сказать, кто, когда и зачем прокопал небольшой подземный лаз из подвала башни в ближайший водосток, одним концом выходившей в канавку, а другим — протянувшийся в сторону Питера. В блокаду здесь проходила линия обороны, так что руку к сооружению подземелья могли приложить бойцы Красной армии. Так или иначе, но башня на отшибе пришлась подпольщикам по душе. Ей пользовались для отдыха и безопасных прогулок «за городом».

Часто вечерами вся группа выбиралась здесь на свет Божий из своих подземелий: глотнуть кислорода, посмотреть на закат, посидеть в сумраке, в тишине, когда каждый вспоминал свое.

То, что больше уже никогда не вернется.

То, что у них отняли навсегда.

…

Порой Ярославе казалось, что она прожила уже три жизни.

Первая — с отцом и матерью, в питерской квартире, в школе с друзьями. Улица, зелень, тень от деревьев на чисто выметенном тротуаре, экскурсии в Эрмитаж, блеск Невы под крепостными стенами, пыльные до щекотки в горле залы Русского музея, Венера Милосская без рук на красном фоне стены, радостный Кустодиев со своей разноцветной «Масленицей»…

Вторая — лесная молитва, жаркий запах смолы на сосне, ветер в верхушках сосен, перекличка птиц, улетающих от зимы, тихий голос матери, вьюга, снег…

Третья — клиника, ужас безысходности, страх смерти, кошмары по ночам, кровь, безнадежность…

Чудесное спасение.

И вот она здесь. Дышит, смотрит. Живет.

…

Ярослава жадно поглощала информацию о том, что произошло в городе и в мире, пока они с матерью были в лесу. Даже странно, что за какие-то полгода могло случиться столько всего. Когда Александр рассказывал, голос его звучал монотонно, а взгляд уходил в пространство, словно он читал текст с незримого экрана. И от его бесстрастности еще невероятней казались события, о которых он говорил.

— Все началось с драки скинов с китайцами в Гавани. Там было всего человек сорок. Кто-то даже говорил, что это были не скины, а просто братва не поделила точку по сбыту наркотиков. Так или иначе, на другой день забили китайцам стрелку на небольшом стадионе рядом со школой. Договорились придти без оружия, просто перетереть. Сначала собрались наши, около сотни парней, а потом подошли и китайцы. Их было не намного больше, но они уже на подходе достали газовые пистолеты и резинострелы, сходу стали стрелять, а потом пошли в рукопашную с арматурой и стальными трубами. А наши «ваньки» пришли по-честному — с голыми руками. В общем, когда подъехали менты, трое наших были убиты и человек двадцать — ранены. Три дня по городу скины ловили китайцев, так что те, наконец, засели у себя в чайна-тауне, который им губернаторша построила, и в Питер носа не казали. На четвертый наши собрали тысячи две бойцов, и пошли навестить китайцев. Только все не так как в сказке оказалось. Китайцы их просто положили из «калашей». Кто говорит, что две сотни было убитых, кто три, и даже пятьсот. До сих пор неизвестно.

Оказывается, китаёзы давно готовились. У них была четкая боевая организация: разбивка по отрядам, командиры, пункты сбора, связь, машины, оружие. И разведка. Они уже знали адреса, где живут наши активисты, подготовили списки. И как только расстреляли колонны скинов в чайна-тауне, тут же выехали в город — машин сто. Тех из ментов, кто их хотел остановить, тоже перестреляли. А потом ходили по адресам, расстреливали по спискам всех «врагов китайского народа».

После этого в городе вообще начался беспредел. Милиция почти вся попряталась, народ вооружался кто чем мог. Оружейные магазины разбили, забрали все, вплоть до охотничьих рогаток. Правда, через день оружие просто валялось на улице. Искали уже не ружья и автоматы, а гранатометы и ПТУРСы. А еще через день в Питер ввели «Кавказскую бригаду». Там одни кавказцы, они просто мочили направо и налево — и наших, и китайцев. Наших по домам разогнали быстро, а чайна-таун брали штурмом два дня. Огнеметами выжигали.

Мужчина замолчал, вглядываясь в темноту за окном, словно пытаясь разглядеть там город, о котором говорил. Наталья, его жена, маленькая, худенькая, почти такая же как Ярослава, вздрогнув, словно от холода, прижалась к нему теснее.

— Я думаю теперь, что все это было специально спровоцировано, — продолжал Александр. — Два дня спустя КНР отозвала своего посла из России и предъявила ноту с требованием провести расследование инцидента международной комиссией под эгидой ООН. А когда Москва согласилась, то Пекин выдвинул новое требование: отстранить от следствия российскую сторону и назначить председателем комиссии китайца. Сразу после этого на Дальнем Востоке и в Приамурье начались столкновения между китайцами и местным населением, и Китай ввел на российскую территорию свои войска «для защиты безопасности и имущества китайских граждан». Одновременно китайцы предъявили Казахстану ультиматум с требованием закрыть казахский участок Транссиба для прохода российских эшелонов. И казахи его закрыли! Без объявления войны, почти без боев, китайцы захватили Владивосток, Хабаровск, Благовещенск, Читу. Их остановило только вмешательство Запада. Комсомольск-на-Амуре отбили высадившиеся американцы, а под Иркутском встали заслоном срочно переброшенные из Афганистана части НАТО. Потом собирались бесчисленные заседания Совета Безопасности ООН, совещались, обсуждали, разводили «противоборствующие стороны», пока, наконец, окончательно не развели наших как лохов и не ввели в Сибирь «миротворческие силы». Теперь она вся поделена на «зоны ответственности» между Евросоюзом, США и Японией. А захваченное Китаем, так китайским и осталось.

— Ты расскажи ей, что случилось с Москвой, — предложила ему Наталья.

— С Москвой? А что такое с Москвой? — удивилась Ярослава.

— Ты что, в самом деле, совсем ничего не знаешь? — Александр подался вперед и заглянул ей в глаза. — Москвы больше нет…

…

Щупленький смуглый человечек, склонив голову набок, словно прислушивался к чему-то вокруг. На самом деле, грохот колес на стыках, вой разгонявших и снижавших обороты генераторов, обрывки чужих разговор, голос объявлявшего остановки диктора — словом, весь тот звуковой мусор, который заполнял неистово мчавшийся в час пик вагон московской подземки, совсем его не тревожил. Узкие щелочки глаз, отрешенно смотревших на мир, застыли, словно схваченные моментальным клеем, и уже не реагировали ни на что. Китаец действительно слушал — но не окружающих, а голос, тихий, непререкаемый, втекающий смертным ужасом прямо в мозг — из наушников, подсоединенных к мобильнику, который он крепко сжимал в руке. Не в силах противиться этому голосу, человечек поднес телефон к глазам, и тонким как птичий коготь пальцем набрал на клавиатуре комбинацию из нескольких цифр. Рюкзак за спиной китайца вспух на мгновение ярким солнцем, озарившим своим мертвенным светом лица так ничего и не успевших заметить пассажиров вагона. Затем и они, и вагон, и «Охотный ряд» испарились во вспышке адского пламени…

…

Последний сигнал с камеры наблюдения в мгновение ока пролетел те восемьдесят километров, что отделяли испарившийся вагон метрополитена от Центра управления и отразился в одном из бесчисленных мониторов слепящей молнией. Если бы за экраном сидел человек, то он бы, конечно, непроизвольно зажмурился, помотал головой и вскочил. Но дежурный отсутствовал. Компьютер же равнодушно следил за взрывом, и лишь когда видеосигнал с объектов исчез, и мониторы стали один за другим дружно гаснуть, подал сигнал тревоги. Если бы отсутствовавший дежурный умел летать, и, вместо того, чтобы сломя голову нестись по коридору к рабочему месту, каким-то чудом пронзил все пятнадцать перекрытий подземного бункера, в котором располагался Центр, и взлетел в небеса, то он мог бы увидеть оттуда апокалиптическую картину гибели Третьего Рима.

…

«Седьмой Ангел вылил чашу свою на воздух: и из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий: совершилось! И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Так великое! И город великий распался на три части, и города языческие пали, и Вавилон великий воспомянут пред Богом, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Его. И всякий остров убежал, и гор не стало; и град, величиною в талант, пал с неба на людей; и хулили люди Бога за язвы от града, потому что язва от него была весьма тяжкая» (Откр.16:17-21).

…

Сначала могучий вихрь разбил в прах и взметнул в воздух стеклянное подобие земного шара у зубчатых стен Кремля. Потом асфальт от Манежа до Иверской вспух серым гигантским горбом, словно всплывающий из земных глубин Левиафан — и тут же прорвался чудовищным извержением. Прах сотен тысяч людей, стали, бетона, стекла, золотых украшений, барахла «от кутюр», забившего подземные бутики — обращенный в плазму, был подхвачен огненным столбом, взметнувшимся в небо.

Затем закачались сталинские высотки, посыпались карточными домиками панельные клетушки. От центра к периферии одна за другой шли под землей волны гигантского всесокрушающего цунами. Первой, не выдержала этой безумной качки пятисотметровая башня «Евразия-Центра». Несколько раз вздрогнув, она накренилась и рухнула поперек реки, перекрывая ток воды, накрыв ведущий в центр города трехуровневый мост вместе с пешеходами и авто.

Затем наблюдатель — если бы он все еще парил в небесах, а не рухнул от ужаса вниз — мог увидеть, как рушится всё «высотное кольцо» столицы из двухсот небоскребов. Некоторые из них падали, словно поверженные Голиафы, но многие уходили под землю вертикально, как гвозди, забитые незримым молотком невидимого плотника. Лишь черные пятна провалов оставались на том месте, где они стояли.

Над городом, плясавшим как корабль на волнах, взметнулся вопль, в котором были слышны такие ужас и обреченность, словно он вознесся из самых сокровенных глубин ада. Это двадцать миллионов людей в один кратчайший момент бытия поняли, что им нет спасения, и вскрикнули, чувствуя близкую гибель. И вместе с воплем к небесам в последний раз взметнулась земля. Взметнулась — и разошлась громадными трещинами, сквозь которые вверх устремился пар. Огромное древнее море, скрытое под известняковым сводом, на котором стояла столица, соприкоснулось с атомным огнем и прорвалось, наконец, на поверхность. Теперь известняк, прожженный ядерным взрывом, разлетелся вдребезги, как череп, в который попала разрывная пуля. Опавшая земля на этот раз не остановилась, а продолжала свое падение тремя гигантскими многокилометровыми кусками, усеянными тысячами домов, меж которыми микроскопическими муравьями метались мириады людей. Москва рухнула в мрачную бездну, окутанная клубами радиоактивного пара, и там, на невообразимой глубине, встретилась с поверхностью древнего моря, в котором канули навсегда обломки кремлевских стен, храма Христа Спасителя, Останкинской башни и прочих больших и малых зданий столицы со всеми их обитателями.

От этого последнего падения Третьего Рима судороги прошли по земле такие, что до Твери и Рязани, до Тулы и Владимира обрушилось множество строений, погребя под собою сотни тысяч новых жертв. Лишь те, кто жил на первых этажах, смогли кое-где уцелеть. Весь центр России превратился в руины, а вместо Москвы зиял адский клубящийся горячим паром провал диаметром в добрую сотню километров и глубиной в тысячу метров, на дне которого пенилось и ходило ходуном поглотившее двадцать миллионов жизней радиоактивное мертвое море.

С неба упал град из камней и бетонных обломков, закинутых взрывом на высоту. Многие из тех, кто выжил и выбрался из руин, были накрыты этой последней карой небесной. Потом пошел снег, черный, впитавший жирный пепел сгоревших в атомном взрыве. Он укрыл мрачным саваном руины. Солнце померкло — столько этого пепла было в воздухе.

А затем ударили морозы, убившие мать Ярославы и выгнавшие ее саму из леса.

…

— После того, как «Кавказская бригада» превратила Питер в очень неуютный для жизни город, я решил, что неплохо было бы отдохнуть где-нибудь у знакомых, — продолжал свой рассказ Александр. — Один мой хороший приятель, с которым мы воевали в Чечне, тогда как раз служил на базе МЧС под Москвой. Я и отправился к нему. Решил что в эмчээсовской казарме меня уж точно никто искать не будет. Отлежусь, отъемся на казенных харчах. Конечно, если б искали конкретно меня, я бы его подставлять не стал, и к нему никогда б не поехал. Ведь знаешь, как они действуют: если у тебя были десятки родственников и сотни контактов — отработают все до одного, пройдут по каждому адресу. Но в этот раз просто было стрёмно оставаться в Питере — повальные обыски, аресты, люди выходили на улицу за сигаретами и исчезали навсегда. Если ты молодой здоровый парень с короткой стрижкой — арест тебе был обеспечен. Так что не я им был нужен, а такие, как я. Ну, я и свалил из города. Натальи тогда еще у меня не было, а родителей уже не стало. Так что я был свободен как ветер в поле.

Приехал к другу как раз накануне Провала. Вечером он меня стаскал в баньку, выпили, повспоминали то да се. Весь следующий день отсыпался на его койке. А в 18-00 началось! На базе такое творилось, что теперь приснится — и то мороз по коже. Она оказалась почти на границе Провала. Все казармы разрушены, техника либо завалена обломками зданий, либо выведена из строя каменным дождем, который сыпался с неба минут пятнадцать. Подземные ангары обвалились, двери в них перекосило и заблокировало землетрясением. Командный пункт разрушен, от личного состава уцелела едва ли треть, да и те — половина раненых. Сохранилась одна машина. А сверху приказ: «выдвинуться в сторону Москвы, провести разведку местности». Какая там «разведка местности», и так видно, что ад. Где была Москва, все клокочет, клубится в темноте — хоть и вечер, а декабрь, уже стемнело. Решили дождаться утра. Я упросил приятеля взять меня с собой, да, собственно, с этим проблем и не было: командиров выше взводного не видно, в пекло никто лезть не рвется. Так что мы с ним да еще трое вызвавшихся парней надели костюмы защиты и «выдвинулись в сторону Москвы». Проехали километров восемь, до самого края шоссе, и увидели Провал.

Сколько жить буду — не позабуду такое зрелище. После этого уже ничего не страшно. Огромная яма — ни дна, ни другого берега не видно. Внизу что-то клокочет, пар идет. Адский котел. Километрах в двух справа от нас Ниагарой падает в Провал Москва-река. Смотрели в бинокль вниз. Там, когда пар иногда расходился, была видна поверхность воды. Вернее, поверхности видно не было, она вся была покрыта трупами и мусором. Вода постоянно бурлила, вздувалась пузырями, и оттого трупы двигались, как миллионы бледных червей на испорченном мясе. И знаешь, мне показалось, что там было что-то такое… Какой-то огромный зверь, который их поедал. Я не могу сказать точно, может быть, это мне только показалось. Но ведь этому морю сотни тысяч лет. Кто его знает, что может в нем водиться. Оно ведь намного больше Провала, я видел в бинокль, что море уходит дальше под берег, быть может, оно тянется еще на сотни километров под землей. Нам просто повезло, что в Провал не ушла вся Московская область…

В общем, отлежаться мне не удалось. Мы с уцелевшими ребятами раскапывали по окрестным поселкам выживших, организовали в местной больничке госпиталь, открыли полевую кухню. И при этом постоянно помнили, что и под нами эта страшная мертвая вода. А на другой день появилось, наконец, начальство и я понял, что мне пора линять. Тем более, и подкрепление прибыло, и гуманитарку подвезли… Так что я стал там лишний и вызывал бы ненужные вопросы.

— Не задался твой отдых, — Наталья взъерошила мужу волосы и прижала его голову к груди.

— Зато тебя там нашел, — Александр попытался вывернуться из ее рук. Видно было, что он стесняется проявлять свои чувства прилюдно, но любит жену до безумия. Ярослава тоже ощущала себя не в своей тарелке, когда видела — и не так уж редко — как Наталья спокойно и не таясь, каждым своим движением, каждым словом показывает всем окружающим свою глубокую любовь и преданность мужу. Быть может, неудобство возникало еще и оттого, что Ярослава понимала: она ревнует своего спасителя к его жене. Это было глупо, но разочарование, охватившее ее, когда она узнала, что Александр женат, до сих пор не исчезло, лишь затаилось в подсознании, заставляя лицемерно осуждать их невинные публичные ласки.

— Не нашел, а спас, — Наталья так и не выпустила его голову. — Вытащил меня прямо из Провала.

— Ну что ты выдумываешь, Наташка! — Александр глянул снизу вверх на жену. Ее светло-русые волосы накрыли его лицо, он жмурился и отфыркивался от них. — Там до Провала еще метров триста было. Так что не выдумывай. И вообще, пора домой. Полезли в наш крысятник.

(продолжение следует)